Кровь (СИ) - Альбин Сабина - Страница 31

Присаживается рядом с Бэлой. Они молчаливо потягивают кофе. На лице Ирены вдруг возникает выражение радостного припоминания:

— Oh, ja! Saj sem že imela zvezek! Zapisovala sem vsako mistično in tudi o vampirjih. Sem zbirala vanj fotografijе, izrezki iz časopisov in revij. (Ах, да! У меня ведь была тетрадка! Я записывала всякую мистику и о вампирах тоже. Собирала в нее фотографии, вырезки из газет и журналов.)

Бэла слегка улыбается. Ирена, совсем не обижаясь:

— Se smeješ. Misliš, da to je otročje. Seveda sem to napisala še pred prihodom na univerzo. Ampak zdi se mi, da je v njem veliko zanimivega. Poiskati ga moram. (Ты смеёшься. Думаешь, это по-детски. Конечно, я писала это ещё до университета. Но там много интересного, мне кажется. Надо её поискать.)

Бэла:

— Я не смеюсь. Просто ты, прямо как моя мама. Она тоже всякие записные книжки ведет, — снова улыбается своим мыслям.

Ирена, видимо, не до конца поняв слова Бэлы:

— Je tudi tvoja mati učiteljica? Delala sem v osnovni šoli. (Твоя мама — тоже учительница? Я работала в начальной школе.)

Бэла по-настоящему удивлена:

— Вот это да! А моя мама — русский и литература. Правда, сейчас на заводе работает, но это не важно.

Ирена понимающе кивает:

— Literatura! Zato si rada bereš. (Литература! Вот почему ты так любишь читать.)

Бэла вздыхает:

— Когда-то да. Читала с радостью и много.

Ирена с азартом:

— In kdo je tvoj najljubši pisatelj? (И кто твой любимый писатель?)

Бэла, немного смущаясь:

— Только не смейся!

Ирена несколько картинно, но вполне искренне прикрывает рот рукой.

Бэла:

— Теперь-то я мало читаю. Но раньше… В общем, Лермонтов. Просто обожала его.

Ирена с восторгом:

— Lermontov! To je čudovito! «Hudo mi je zato, ker ljubim te srčno…» Je tako lepo in tako žalostno! «Junak našega časa»… Pečorin je pravi hudič, toda tako privlačen! (Лермонтов — это чудно! «Мне грустно от того, что я тебя люблю…» Так красиво и так печально! «Герой нашего времени»… Печорин — сущий дьявол, но такой притягательный!)

— А я больше любила «Демона». Тамара и Демон. Я представляла себя Тамарой, — Бэла усмехается своим мыслям.

Но Ирена не разделяет её иронии:

— Dobro, to je povsem naravno. In predstavljala sem, da sem mala Dorritova. (Ну и что, это совершенно естественно. А я представляла себя крошкой Доррит.)

Бэла смотрит вопросительно. Ирена поясняет:

— To je Dickens, moj najljubši. (Это Диккенс, мое любимое.)

Бэла с сожалением отрицательно трясет головой:

— Нет, этого я не знаю.

— Ni važno! In jaz ne poznam «Demona», nisem prebrala. Ampak sva še mlada! Vse življenje še je pred nama. (Не важно! А я не знаю «Демона», не читала. Но какие наши годы! У нас еще вся жизнь впереди.)

Ирена заглядывает в свою пустую чашку:

— Vendar pa lepo bi bilo, če bi najprej se spočili. (Правда, неплохо было бы сначала отдохнуть.)

Бэла делает жалостливое лицо:

— Ты так сильно хочешь спать? Желаешь спати? (искаженный словенский: «Хочешь спать?»)

Ирена вздыхает, приглаживает волосы:

— Dobro, bova še malce prebrali. A če se ponovno bo pojavila kri ali trpljenja… (Хорошо, почитаем ещё немного. Но если опять начнутся кровь и мучения…) — бросает на Бэлу многозначительный взгляд, выразительно приподняв брови.

***

Ирена начинает читать: «Dekle s pomarančami. Sedemnajsto stoletje. Anglija. Kraljestvo Karela Drugega je kot bi bilo ustvarjeno prav nalašč za udobje vampirjev. (Девочка с апельсинами. XVII век. Англия. Королевство Карла II было как будто специально создано для удобства вампиров.) Нездоровые лица, скрытые под мертвящими слоями пудры или под масками; изъеденные болезнью, лысеющие черепа, спрятанные под пышными париками; патологически раздутые или искривленные тела, надёжно задрапированные складками роскошных одежд. И, конечно, сам Лондон, бурная жизнь в котором не стихала круглые сутки. Не нужно было приспосабливаться, не нужно было притворяться.

Учитывая невзыскательный рацион и скромные потребности — одна приличная трапеза вполне удовлетворяет аппетит на три, а то и на четыре недели — проблему питания можно было считать решенной. Вряд ли кого-то сильно беспокоило, когда бедную беспутную Молли или Нелли сражала лёгкая лихорадка, и в три дня она тихо кончалась на своем продажном ложе. И уж совсем невероятно, что кто-либо мог обнаружить и придать значение нескольким ранкам да синякам где-нибудь в области некротического бедра. Замечание в скобках — надеюсь, в конце концов, если не за все мои преступления, то хотя бы за эти глумливые слова я буду-таки жарится в адском пламени.

Что ж, это было идеальное место для князя. И очень скоро я почувствовал его след. На тёмных загаженных улочках, где полупризрачные фигуры разномастного отребья сливались с пеленой плотного тумана, меня вдруг обдавало горячечной волной гибельного озноба. Увядающий взгляд публичной девки, уже обреченной на скорую смерть; лихорадочная дрожь еле стоящего на ногах повесы, пьяного вдрызг вовсе не от вина; припадочное бормотание незадачливого карманника, захлебывающегося предсмертным безумием. Для меня, это были верные знаки, небрежно оставленные кровопийцей на своем пути, словно объедки под ресторанным столом.

Но не только в бедняцкой клоаке встречался мне ускользающий след».

***

Пестрый и шумный театральный партер. На ярко освещенной сцене в самом разгаре музыкальное представление. Актеры в нелепо громоздких костюмах то кружат, то подпрыгивают, а то разбегаются в такт причудливой музыке. Вычурная жемчужно-золотая раковина сцены словно бы тонет в беспокойном море театральной публики. Многочисленные, плохо различимые людские силуэты находятся в непрестанном гулком движении, которое иногда взрывается восторженным стуком или гневным топотом.

Рядом со сценой, попадая в сферу её золотистого сияния, снуют миниатюрные девичьи фигурки. Словно лёгкие полупрозрачные феи, перелетают они от одного театрального завсегдатая к другому, предлагая им то освежающие фрукты, то ослепительную улыбку, то невинное пожатие горячей руки.

Девочка пятнадцати лет, стройная, как статуэтка, грациозная, как кошечка, с озорным блеском в серо-зелёных глазах, с персиковым румянцем на прозрачной коже щёк, с дразнящим золотистым локоном и тающим перламутром трогательно розовых губ. По-видимому, она пользуется особой популярностью: то тут, то там нетерпеливые голоса окликают её — «Мэри! Мэри!». И она едва поспевает со своим апельсиновым лотком из одного конца зала в другой. Но лицо её так естественно озаряет приветливая улыбка, голос так мягко и задорно отзывается на любой призыв, что кажется, она просто счастлива порхать в этой бурлящей вульгарной толпе со своим как будто бы невесомым лотком и готова делать это вечно.

Вот она задерживается подле какого-то господина. Высокий шелковисто-тёмный парик, воздушно взбитые кружевные рукава, тонкая рука усыпанная перстнями. Девочка, передавая апельсины, тихо, но переливчато смеется чему-то, сказанному богатым клиентом. На мгновение обнажаются её фарфорово-глянцевитые зубки, под тонким батистом взволнованно колышется грудь, румянец разливается по шее и плечам. На лоток ложится золотая монета. Смущенная девочка пытается вернуть её, но изящная мужская рука твёрдо кладет золотой обратно на лоток и добавляет ещё один.

«Мэри! Мэри!» — доносится из другого конца партера. Девочка торопливо отходит, но по пути оборачивается, и улыбка вспархивает с её дрогнувших губ.

***

«Мэри!» — девочка поднимает золотистую головку, но не отрывается от своей чашечки бланманже. Розово-прозрачные пальчики орудуют серебряной ложкой, отправляя в рот порцию за порцией. В уютном и даже по-своему роскошном кабинете ресторана за столом сидят трое: увлеченная десертом бело-розовая девочка, рядом, скрывая верхнюю часть лица под маской, — пожилая дама с намеком на респектабельность и напротив — господин неопределенного возраста (не покрытая париком голова; длинные тёмные волосы с проседью; худое, бледное, чисто выбритое лицо без следов пудры; тонкие змеистые губы; колкие голубые глаза). Одет мужчина довольно богато, но скромно.