Красные стрелы - Шутов Степан Федорович - Страница 22

Эту молодую, внешне довольно интересную женщину многие у нас недолюбливали. Она всегда держалась особняком. Отказывалась от общественной работы, не посещала собраний жен командного состава, устраивала мужу скандалы из-за того, что тот «пропадает на службе больше положенного». Охотнее всего она говорила о модах, о танцах, о старых бульварных романах. Овчаренко, способный командир, честный коммунист, не раз жаловался:

— Люблю я жену, но тяжело с ней. Она по уши мещанка. И исправлению не поддается.

А вот теперь Аня просит отправить ее на фронт, произносит толковую речь! Удивлены ли мы? Нет. Угроза, нависшая над Родиной, пробудила в ней чувство патриотизма и ответственности…

Поступил приказ подготовиться в путь. Взять с собой разрешается самое необходимое.

В батальоне, конечно, все возбуждены. Танкисты радуются: едем на фронт!..

Накануне выступления произошел инцидент. Ко мне в кабинет врывается механик-водитель Ермолаев. В… трусах и майке. Сам раскрасневшийся, глаза горят.

— Товарищ капитан, — просит умоляющим голосом, — возьмите меня с собой. Не оставляйте здесь.

— Ничего не пойму, — отвечаю. — Что у вас за вид? И почему вы думаете, что вас оставят?

— Я из санчасти, — поясняет Ермолаев. — Доктор меня не берет.

Попросил врача к себе. Тот удивляется, увидев у меня своего пациента:

— Как вы здесь оказались, кто вам позволил удрать из лазарета? — И, повернувшись ко мне, говорит: — Температура у него. С эшелоном ему ехать нельзя.

— Да здоров я, вполне здоров, — горячо доказывает Ермолаев. — Разрешите сесть в танк, сразу докажу.

— Нет, товарищ Ермолаев, придется остаться, — строго говорю ему. — Выздоровеете, тогда и догоните нас.

— Как же догоню? Где я вас найду? Лучше я с вами поеду.

Кстати заходит Овчаренко. Ермолаев из его роты. Объясняю, в чем дело. Доктор пытается повлиять, видя, что я начинаю колебаться. Но Овчаренко назидательно говорит:

— И думать нечего. На войну едем, не на гулянки. Там не будет времени всякий раз температуру мерить. Там, товарищ доктор, даже убить могут.

Врач промолчал, только поморщился.

Я подумал, что разговор принял нежелательное направление. Нехорошо, что командиры в присутствии подчиненного пикируются.

— Ладно, — говорю Ермолаеву. — Сейчас идите в лазарет. Врач решит. Если можно будет, он позволит вам ехать с эшелоном.

Когда дверь за ним закрылась, доктор посмотрел на меня:

— Я все понял, товарищ капитан. Ермолаев поедет с батальоном…

Во время погрузки я увидел Ермолаева, работающего вместе со всеми. Подошел к нему:

— Как себя чувствуете? Температура держится?

— Никак нет, — ответил он бодро. — Температура в лазарете осталась.

Погрузка заканчивается. Подъезжает последняя машина с сухарями, концентратами. С горы мешков и фанерных ящиков спрыгивает молодой, высокого роста политрук с глубоким, недавно зарубцевавшимся шрамом на виске. На груди поблескивает орден Красной Звезды.

— Политрук Загорулько, — представляется он. — Назначен вашим заместителем по политчасти.

Пожимаю ему руку. Произношу то, что обычно говорят в таких случаях: «Рад», «Будем работать вместе», «Хорошо, что вас прислали» и прочее в том же духе. А про себя рассуждаю: «Не подеремся ли с ним? Найдем ли общий язык?»

Гляжу на него в упор. Простое, открытое лицо, которое не может не понравиться. Глаза мутно-зеленые с золотой россыпью. Но внешний вид иногда бывает обманчив.

— Вы, вижу, обстрелянный?

— Немного, — скромно отвечает Загорулько.

Рассказывает, что участвовал в финской войне командиром танка. Награжден за выполнение боевого задания. Бывал в переделках, горел, тяжело раненный, в машине. Долго лечился. Из госпиталя пошел на курсы политсостава…

Уже при первой встрече я заметил, что замполит немногословен. Потом этот вывод подтвердился. Политрук не любил громких фраз, с подчиненными разговаривал просто, как с товарищами. Говорил негромко, но как-то так убежденно, что сразу умел завладеть вниманием слушателей. Бывало, спор идет, танкисты шумят, друг друга перебивают, а послышится спокойный голос Загорулько — сразу все затихают. Это умение заместителя покорить слушателей, заставить слушать себя, признаюсь, вызывало у меня некоторую зависть, желание подражать ему.

Как-то, еще когда ехали на запад, я застал Загорулько в окружении танкистов. Тоже присел послушать, о чем речь идет. А беседа по тому времени оказалась довольно острой.

Говорил танкист Воскобойников, но при моем приближении вдруг смутился и замолчал.

— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь, — поддержал бойца замполит. — У вас не должно быть неясных вопросов. Выкладывайте все, что волнует.

— Непонятно мне, товарищ политрук, — приободрился Воскобойников. — Нам все говорили: Красная Армия непобедима, в случае войны будем бить врага на его территории. А что получается? Фашист на нашу землю пришел. Теперь говорят: Гитлер напал на нас внезапно. Ну хорошо, внезапно, это верно, на то он и фашист. Но почему мы все отступаем и отступаем? Сколько можно?

Смотрю на бойцов. Глаза всех устремлены на политрука. Чувствуется, каждого задел за живое вопрос Воскобойникова. Наш уполномоченный особого отдела называет такие разговоры «пораженческими» — слово-то какое придумал! — и требует расстреливать тех, кто их ведет. Если он узнает о теперешней беседе, пожалуй, и Загорулько обвинит в подстрекательстве. Может, заодно и меня. А мне действительно многое из того, что происходит на фронте, непонятно. Мне тоже не безразлично, когда наши остановят врага.

Жду, что скажет Загорулько. А тот молчит. Задумался. Смотрит через головы танкистов в раскрытую дверь вагона, словно через пространство хочет разглядеть, что происходит там, на Западе, где идут тяжелые, кровопролитные бои.

Стоит неловкая тишина. Слышны шаги за вагоном. Издали доносится шипение паровоза, звон буферов.

Политрук наконец встряхивает головой, приглаживает сбившиеся набок волосы:

— Да, товарищ Воскобойников, вы вправе сейчас обвинять нас, ваших непосредственных начальников, и тех, кто выше, кто, например, первым пустил по свету фразу о чужой территории. Сердце болит не только у вас, но и у меня, надеюсь, у Филимонова, Алмазова, Грицюка, Алиханяна, у всех бойцов и командиров батальона.

Я поражаюсь: скольких танкистов знает уже мой заместитель!

— Вы правы, — продолжает между тем Загорулько, — когда ищете причины наших неудач не только во внезапности нападения фашистов. Да и сама внезапность, почему она оказалась возможной? Значит, проглядел что-то тот, кто обязан был заметить подготовку Германии к нападению на нас. Ведь если, например, военная часть на поле боя будет неожиданно атакована, как это следует понимать? А так: командир либо не сумел разведку организовать, либо неправильно оценил обстановку. Так и здесь. Кое-кто у нас оказался загипнотизированным подписью фашистов под договором о ненападении Германии на СССР.

Откровенно говоря, слова Загорулько вызвали у меня противоречивые чувства. Прозрачный намек на ошибки командования Красной Армии воспринимались как святотатство. До сих пор я привык верить в непогрешимость военного руководства. Внушил себе, что раз оборону страны возглавляет Сталин, значит, ошибок быть не может: он все знает, все видит, все предусмотрит. Даже если подчиненный проглядит что, Сталин непременно это обнаружит и поправит. В то же время смелые слова замполита и понятный мне пример из тактики посеяли некоторые семена сомнения.

Раздумывая, я все время прислушивался к разговору в вагоне.

— Товарищ политрук, а правду говорят, что перед войной Гитлер подтянул к нашим границам двести дивизий? Неужели в Москве об этом не знали? — спрашивает Ермолаев.

— Как не знать, обязательно знали. Только думали, будто немцы оттягивают войска с Западного фронта на отдых. В общем, Гитлер перехитрил нас.

Опять неловкое молчание.

Загорулько оглядел всех, улыбнулся: