Обрыв (СИ) - Соболева Ульяна - Страница 35

"— На ноги поднимусь и отдам все долги. Много их скопилось. Вокруг Ворона хватает шакалов.

Я смотрел на его бледное лицо, на перевязанную голову и синяки под глазами и думал о том, что вот этот человек, которого я считал врагом еще вчера — мой брат.

— Просьба у меня к тебе, Андрей. Я сейчас не один живу, а с девчонкой. Ты не подумай ничего — она мелкая. Чуть старше твоей дочери. Съезди к ней, пообщайся. Заодно пусть за ней присмотрят. Одна она там.

— Это случаем не то голубоглазое чудо, которое сидит в коридоре? Она уже весь медперсонал успела на уши поставить. Макса все ищет… Смотри, под статью не попади, братец. Кто она тебе?

— Мне — никто. Зелень люблю только в денежном эквиваленте. А тебе сестра, — посмотрел мне в глаза, — Дарина. Отец не сказал, что у тебя родня есть? Он знал. Девчонка одна осталась. За мной увязалась после очередного рейда по лабиринтам твоей биографии.

Я рывком сел на кровати, чуть подавшись вперед:

— Моя мать умерла до того, как твоя Дарина свет увидела. Так что в лабиринте ты, по ходу, немного заблудился.

Он мне тогда еще раз под дых поддал. Ощутимо болезненно. Если б не ранение, я б вернул и челюсть свернул.

— Не умерла она. Некоторые хотели, чтоб ты в это поверил. Чтоб не искал. Есть у меня настоящее свидетельство о твоем рождении. Другая у тебя мать была. Когда наш отец забрал тебя, она запила сильно, сошлась с козлом одним, родила ему троих. Умерла всего пару лет назад. Светлана Ильина ее звали. Двое братьев твоих потерялись по интернатам, а младшая дома пряталась. Из детдома сбегала постоянно. Папаша ее, сожитель матери твоей, избивал девчонку, алкаш гребаный. Я ее с собой забрал. У меня уже пару недель живет.

Я побледнел. Сам ощутил, как вся кровь от лица отхлынула. И в этот момент распахнулась дверь, и уже через секунду я увидел, как в перебинтованного Зверя вцепились чьи-то пальцы. Худенькая темноволосая девочка, как вихрь, ворвалась в палату вместе с кем-то еще и бросилась к нему, всхлипывая и обнимая за шею.

Она ничего не говорила, только мокрой щекой прислонилась к колючей щеке Зверя. А он здоровой рукой прижал ее к себе".

Уже тогда я увидел этот блеск в ее глазах. Вот эту фанатичную преданность до сумасшествия. После смерти отца я вел записи. Записывал свои мысли, чувства, иногда наговаривал аудио, но чаще садился перед пустым экраном и закрывал глаза, а когда открывал — передо мной текст, набранный вслепую. Сохранял в своей папке, спрятанной под паролем. Когда Даша пришла ко мне просить и умолять, я еще не знал, как поступлю. Меня разрывало на части от понимания, что под ударом вся семья, и в тоже время я ощущал каким-то десятым чувством, что Макс в опасности, что он вляпался в какое-то очередное дерьмо "я все сам" и теперь не может оттуда вырваться. Потому что "сам" далеко не всегда работает.

Я мог все решить радикально. Мог заплатить нужным людям, разоблачить подделку документов и арестовать Богдана Нестерова. Привезти насильно домой и уже на месте разбираться — какого хрена происходит. Я даже связался со своим знакомым из спецслужб. Когда-то нас свела Настя. Тому нужна была кое-какая услуга. Салтыков Виктор Иванович. Известный и уважаемый человек. Мы встретились на нейтральной территории.

— Здесь все не так просто, Андрей Савелич. У вас сейчас большие проблемы. Вас пробивают высшие структуры и ищут к чему придраться. Один неверный шаг, и найдут. Кто-то очень заинтересован вас либо ликвидировать, либо заставить плясать под свою дудку. И мой вам совет — не давайте врагам козыри в руки. Отбытие в военную часть под чужими документами может быть растолковано, как попытка террористического акта. Особенно с учетом того, что вашими линиями осуществились две перевозки незаконного товара. Это может окончиться очень плохо для вашего брата.

— Я вас понял, Виктор Иванович. Спасибо за информацию.

Нажал мышкой на одну из папок с названием "недоверие". Я придумывал им названия. Потом мог долго не перечитывать, некоторые не трогал совсем. Особенно те, где писал отцу. Налил еще одну порцию коньяка и погрузился в это недоверие… Погрузился в собственное противоречие. И я не знал, с каким самим собой я согласен больше.

"…Только Дарина, собрав в кулак последние силы и пройдя через разочарование и отчаяние, смогла поверить Максу опять. Этих двоих связывает что-то вне человеческого понимания. Их чувства нельзя назвать любовью. Скорее, зависимостью неизлечимой. Полное растворение друг в друге — никто из них собой уже не был. Часть каждого вросла в нутро другого так, что не выжить уже друг без друга. Я это в больнице понял, после того, как Дарину увидел. Примчалась к нему, сердцем почувствовала, что случилось что-то, все вдруг неважным стало, чувства оголились, и наружу вырвалось лишь настоящее — полное осознание того, что не отдаст его никому, даже из лап смерти вырвет. Решила все для себя. Что он ее, а она его. Никакая жестокость, никакие унижения и разочарования не смогли убить эту абсолютную и бескомпромиссную готовность быть с ним. Рядом. Всегда и при любых обстоятельствах. Кто-то назовет это слабостью, кто-то смирением, найдутся и те, кто злорадно назовет Дарину дурой, потерявшей последнюю гордость. Только книги пишут и кино снимают именно о такой любви. О ней мечтают по ночам наивные молоденькие девочки, не понимая, какая она на самом деле страшная. Своей силой, для которой грань между добром и злом давно исчезла. Она неподвластна им самим, и в один момент из счастья может превратиться в проклятие. Они нашли в себе силы вернуться друг к другу. Начать жить заново. Да. Заново. Потому что в ту ночь они умерли, оба. Не мне их судить. Каждому из нас суждено прожить только одну жизнь, другой не будет, поэтому и выбирать тоже только нам, как и отвечать потом за этот выбор.

Стало немного легче, когда увидел, что сестра улыбается. Как смотрит на ребенка, светясь от счастья, даже Макс преобразился, появилось в нем то, чего раньше не было — готовность не только брать, но и отдавать. Каждый раз, корда смотрел на племянницу, в душе нежность разливалась вперемешку с горьким сожалением, ведь рождение своей дочери мне увидеть не удалось. Потерял много, не вернешь уже, потому и признал их право на это счастье.

Только лукавить не стану — не скажу, что рад за Дарину. Потому что отрицания во мне больше, чем радости. Опасения, что повторится все это. Такие, как Максим, не меняются, и я, в отличие от Дарины, верить ему пока не мог. Остался тот самый осадок на душе, горький и тяжелый, которым так щедро одаривает разочарование.

Мы продолжали общаться, собираться в честь семейных праздников, вели общие дела, но время беззаботных шуток, счастливых взглядов и ощущение единого целого прошло. Молчание становилось неловким, слова — взвешенными, прощания — сдержанными. Мы не возвели вокруг себя стены, слишком многое нас связывало, только в отношениях появилась натянутость, когда, находясь с человеком в одном помещении более нескольких часов, чувствуешь, что лучшим выходом будет — разойтись каждый в свою сторону, чтобы не позволить нарастающему напряжению разрушить остатки былого единства.

Можно простить друг другу все, только простить — не значит забыть. И я пока не готов был забывать. Понял, пытался принять, но забыть — нет. Не удастся. Время покажет, как мы будем с этим справляться. Каждый в себя приходит по-своему, как и смысл жизни обретает свой. И если для кого-то из нас он состоял в любви, то для меня превратился в месть. Ахмеду. Рациональную, продуманную и просчитанную. И старая как мир поговорка о блюде, которое нужно подавать холодным, зазвучала для меня по-особому. Кажется, я даже почувствовал, каким неповторимым является этот вкус — вкус мести. Остро-пикантный, с горьковатым послевкусием разрушенных судеб."

Я молча смотрел на яркие блики от огня в камине. Они бросали причудливые тени на стену и пол. За окном все еще бушевал ураган. Дождь, гроза. Как будто сама природа бесновалась вместе со мной.