Сны Эйлиса (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 46

Раджед устало съежился на троне, не видя необходимости отправляться куда-то в спальню. Часто он отдыхал именно в тронном зале, созерцая портал, словно огромный экран, который показывал ему множество судеб чужого мира.

Так однажды он посреди ночи увидел девочку, которая рисует Эйлис, тайком, под включенной настольной лампой. Она прятала от родителей рисунки, чтобы скрыть свой небольшой проступок нежданного вдохновения, пришедшего в поздний час. Льор же тогда заинтересовался, приблизился к зеркалу, чтобы рассмотреть в деталях неуверенные детские линии в альбоме. И чем больше штрихов появлялось, тем яснее проступали образы родного мира льоров. Но как? Откуда? Кто подсказал ей?

Маленькая девочка, глупый подросток. Тогда она еще рисовала цветными карандашами времена расцвета Эйлиса, быстрые реки и диковинные для нее растения, странных людей в красивой одежде, чародеев, льды, джунгли и поселения ячеда. Ей казалось, что она придумала целый мир, не осознавая, что Эйлис зовет ее. Раджед заворожено наблюдал за ней в ту ночь, потом картинка сменилась, но образ девочки не оставлял в покое, точно заноза в сердце.

Льор наблюдал за сотнями других, подыскивал себе очередную пассию, которая скрасила бы сознание медленной гибели мира и его правителей, однако с тех пор все казались пресными, тоскливыми. Он пресытился ими за многие десятилетия жизни, изучил все их привычки и способы очаровывать мужчин. Хватило ему когда-то сполна общества Илэни, с тех пор он и вовсе не верил женщинам, их коварным планам.

Но образ юной художницы не оставлял в покое, вскоре он отыскал координаты, настроив на них портал. С тех пор он наблюдал за ней через зеркала тайным почитателем ее творений. Ее звали Софья, но Раджеду оказалось проще и приятнее выговаривать иной вариант — София. София, что изображала Эйлис… Она рисовала историю Эйлиса! Сначала годы расцвета, а потом простым карандашом начало каменной чумы.

Образы делались все более мрачными, измученными. Порой Софья без видимой причины плакала над рисунками. Мама спрашивала ее, в чем причина, но она и сама до конца не понимала. Ее терзала какая-то неведомая скорбь, точно где-то страдало множество людей. Так она признавалась, ища ответ, как и недоумевающий Раджед.

Тем временем, девочка росла, превращаясь в очень привлекательную девушку. И уже не только ее рисунки заинтриговали чародея. Он решил, что стоит поговорить с ней, проверить. Тогда-то он впервые осмелился написать. Но с самого начала что-то пошло не так, он применил стандартную схему комплиментов и обещаний богатства. Многие годы все проходило гладко, его очередная избранница после недолгого страха принимала подарки и обещания, которые редко соотносились с правдой. Но как-то никто не жаловался. Кто-то уносил после расставания пару драгоценных самоцветов, естественно, неговорящих. Кто-то улетал прочь, разряженный в меха и парчу, считая это достаточным призом. До того, как Раджед увидел Софию, он вообще общался с весьма предприимчивой дамочкой, которая при расставании унесла из башни приличный для ячеда-землянина капитал и даже открыла свой бизнес, похоже, ни о чем не жалея.

Раджед счел, что София мало чем отличается от женщин своей планеты, своего времени. Он начал с велеречивых комплиментов, однако выслушивал лишь холодную вежливость. Затем он попытался показать подарки, самые невероятные платья, но снова наткнулся на упрямую непреклонность. И с каждым днем эта игра все больше интересовала льора.

Порой он страшно злился, пытался найти других, оставляя в покое Софию. Но от других веяло пресной скукой, и мысли вновь и вновь устремлялись к девочке, что рисует Эйлис, столь знакомые башни, грустные валуны и каменных великанов. Что-то непреодолимо тянуло к ней, мучило невозможностью отгадать эту тайну.

Стандартные приемы раз за разом не действовали, Раджед точно сбросил пыль прошедших лет, покрывавшую его пологом невыносимой скуки. София оказывалась во всем другая. Ей нравилось спорить о морали и этике, она отвечала не на комплименты, а на сложные провокационные вопросы, приводила цитаты философов из своего мира. Казалось, такие разговоры интересовали их обоих, но стоило лишь напомнить, что он бы хотел с ней встретиться и сделать ее королевой, как девушка в панике бросала карандаш, переставала отвечать.

Выходило, что и спорила она не для того, чтобы произвести впечатление, а потому что нашла умного собеседника. Все как не у других женщин, совсем все. Они и знания получали порой, чтобы показать себя выгодно с разных сторон. София отличалась.

Что-то дрогнуло в сердце льора, но он не распознал, не совладал со своей нетерпеливостью, вломился в ее мир, похитил маленькую девочку. Наверное, решил, что сработает его хитрый план, как будто запамятовал, что София во всем иная. А потом разозлился на ее непреклонность, забыв, что она совсем другая, непохожая на остальных, податливых и унылых. Но его вгоняло в исступление сознание, что оболочку он заполучил, заманил в свой мир, а к душе и сердцу по-прежнему и близко не подобрался. Он что-то упустил, что-то, что знал и сам когда-то. Ответ бродил на грани разума и подсознания.

Теперь Раджед понимал, что она такая одна, невероятная и неповторимая, сознавал, что уже никакая женщина не затмит ее, не заставит забыть. Особенно после всего произошедшего, после всех ран, полученных во имя ее освобождения. Льор предельно переживал о том, что теперь с ней, как ее спасать, корил себя за временное бессилие, тратя драгоценные самоцветы исцеления, чтобы наутро вновь броситься на поиски. Сердце отсчитывало торопливые удары: «София, я не прощу себя, если с тобой что-то случится. Как же я был слеп, как слеп, если думал, что ты одна из них, глупых марионеток. Ты другая. Пожалуйста, вернись ко мне, София».

***

Растворенная яшма окрашивала воду в приятный алый цвет. Родной талисман чародея действовал как лучшее лекарство против всех ран, полученных во время поединка. Да еще чужие беззаконно присвоенные самоцветы не желали до конца подчиняться: часто после их использования на коже обнаруживались небольшие язвы или порезы. Мелочь, но достаточно неприятная. Впрочем, Нармо грела мысль, что все это временно.

Самоцветы рано или поздно подчинились бы, он бы придумал, как укротить их силу и сопротивление собственного тела. Или — куда более приятный вариант — он бы уже правил Землей с мощью своего истинного талисмана.

«Самоцветы, сила, бойня среди льоров. И для чего все это? Ради власти? Эйлис умирает. А мы сдохнем не сразу, сначала иссякнет магия башен. И нам останется только побираться в поисках куска хлеба, дрожать над каждой каплей волшебства. Вся эта роскошь — показная мишура на фоне катастрофы. Расписными плафонами сыт не будешь. Проще окаменеть. Настанут такие времена, когда мы взмолимся о „чуме окаменения“, лишь бы не созерцать последние дни Эйлиса. Нет! Лучше править Землей. А это мертвый мир… Править… — задумался чародей, погружаясь по плечи в воду, плескавшуюся в небольшом мраморном бассейне. — Звучит ужасно скучно. Но, иссякни моя яшма, не уступать же власть Илэни? Впрочем, Раджед что-то знает. Я не верю в его благородство, не стал бы он торчать в Эйлисе, наверняка сбежал бы за длинноногой цыпочкой для начала. Хотя бы так, на пару лет. А он сюда всех тащит, как будто там ему не рады. Он что-то знает. Но и я что-то знаю. Один проклятый Эльф знает все. Эй, Сумеречный, снова подслушиваешь?»

В ответ неудавшийся Страж никак не проявился, Нармо только сощурился, рассматривая блики, что плясали на потолке от мелких волн. В целом, мага не волновало, кто слышит его мысли. Он давно уяснил, что Сумеречный не рассказывает ничего, что не должен, зато ведает все о каждом.

«Ему же хуже. С таким всезнанием только с катушек съезжать», — рассудил чародей, ныряя целиком в мутную глубину, напоминавшую кровь. Точно вампир, но он не слишком наслаждался видом чужих страданий, скорее оставался равнодушен к ним. Жизнь научила, вернее, соседство с психопатом-отцом. От воспоминаний по спине прошел неприятный холодок.