Сны Эйлиса (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 150

«Юмги, а какая ты на самом деле?» — впервые спрашивал Олугд, приближаясь к статуе. Все эти годы он любил созданный им образ, но ведь они так и не успели по-настоящему узнать друг друга. Тогда, давным-давно, Олугд вовсе не намеревался помогать в восстании против льоров. Теперь, когда они все узнали горькую правду о происхождении знатных фамилий, каждый из уцелевших первым двинулся бы против старых жестоких порядков.

Трусы! Какими же они все оказались трусами! Не позволяли ячеду развиваться даже без магии, намеренно отупляли его, не раскрывали секреты лечений многих болезней, скрывались от них в башнях, все выше и выше, все дальше и дальше. И все из-за записанного на подкорку страха, что кто-нибудь из ячеда прикоснется к случайно попавшемуся талисману-самоцвету и услышит его пение, разрушая все удобные сытые мифы.

Наверное, за это боролся Огира, может, он что-то понял. Или ему рассказали, или инстинктивно он догадывался. Нет глухих и слышащих, разделенных искусственно, нет избранных и проклятых, нет право имеющих и ничтожных. Все равны!

И об этом не писали ни в одной библиотеке чародеев, потому-то за двести лет прилежных трудов Олугд из пылкого юноши превратился просто в книжного червя, но так и не приблизился к разгадке. Он присвоил окаменевшую Юмги, словно еще один бесценный трофей, возвел свои страдания в абсолют, словно похоронив их под стеклянным саркофагом. Он боялся по-настоящему любить, опасался, что последнее признание воительницы предстало лишь порывом отчаяния перед жуткой участью, а не проявлением ее истинных чувств.

— Юмги, мне ведь придется тебя заново завоевывать, — говорил по давней привычке Олугд. — Я совершенно не знаю, какая ты на самом деле. Я не видел тебя. Сначала смотрел через призму восприятия моего отца, потом через приукрашенный кристалл твоей… нет, не гибели. Сна! Эйлис спит. Видишь, он пробуждается? Что же ты?.. Или тебе снится слишком сладкий сон, где все равны? Но посмотри, Юмги! Здесь, в малахитовом льорате, прямо сейчас настает твой идеал. Юмги… Юмги… Да, мы все затеряны в снах Эйлиса.

Олугд стер выступившие на глазах слезы, уже не такие, как в юности, не жаркие и безудержные. За двести лет он разучился слишком ярко выражать свои эмоции, к лучшему, так надо в этом жестоком мире, в котором чудеса вечно проливают свою благодать на кого-то другого.

И все же… что сделал он, спас ли кого-то, подал ли кому-то руку? Восставший ячед в свое время приютил его покойный отец, да и все хорошее для развития льората делал тоже только он. Сын же прогуливался по садам, краснел при виде своей недостижимой воительницы, и вовсе не готовился к мудрому справедливому правлению, даже не пытался по-настоящему стать воином. Потом… сотворил себе кумира, не вспоминая о настоящей Юмги. Она бы не хотела спастись одной единственной из разрушенной башни. Тогда, конечно, не оставалось выбора, собирались в спешке, но с тех пор Олугд не возвращался в свои владения. Ведь рядом с ним оставалась Юмги, казалось, большего и не требовалось.

Но теперь он в полной мере осознавал, что ее бы не устроил такой расклад, потому что спасаются либо все вместе, либо вместе с честью погибают. А выбирать достойных и недостойных спасения — верный путь в пропасть. Но неужели уже не существовало пути назад? Неужели все навек погибли, погребенные в опустевшем термитнике-башне? Тогда бы Юмги уже никогда не простила, и Олугд вновь не находил в себе сил, чтобы дозваться до камня, настроиться на ту же песню, волну, что и при исцелении Илэни. Любимая не простила бы, он устрашился ее гнева и отвращения за малодушие.

«Правильно, саркофаг нерушим», — внезапно с омерзением вспомнился голос Нармо в тот день, когда они сошлись в роковом поединке.

Олугд энергично вскочил, забыв о меланхоличной дреме, в которую погружался переполненный печалью дух. Если саркофаг нерушим, значит, и все подруги-соратницы Юмги, все ее друзья и знакомые остались на тех же местах, где их настигла каменная чума. В этом состояло единственное ее преимущество — серая порода обладала такой прочностью, что ее не брали даже когти-мечи льоров.

— Юмги! Мы вернемся в наш льорат! Мы вернем к жизни всех твоих подруг! Всех друзей! Твоего отца! Всех! — воскликнул воодушевленно Олугд, оббежав раз пять вокруг статуи. Только спустя пару минут он заметил, что из-за кустов за ним наблюдает Инаи и глядит как на сумасшедшего. Друг ничего не сказал, только украдкой пожал плечами и пошел своей дорогой дальше по башне, которая превратилась в кипящее работой поселение.

— Поселение, поселение! Мы должны вернуться в наш льорат! Да, не бежать от каменной чумы, — сбивчиво твердил самому себе Олугд.

Однако вновь остановился подле статуи, раскинув руки, словно у механической игрушки кончился завод. Воодушевление, лихорадочная жажда деятельности разгоняли по жилам адреналин, но не подсказывали, каков первый шаг к настоящей разгадке.

«Но у меня нет талисмана…» — вспомнил Олугд. Он все еще считал, что Сарнибу расколдовал свои владения, отдав им мощь самоцвета. В таком случае вставал вопрос, почему сам льор не лишился магии. Напротив — малахитовый чародей, казалось, сделался сильнее, чем раньше, а его коренастая фигура выше. Он словно превратился в защитника всех людей и животных, и к тем, и к другим он находил верный подход, легко договаривался со всеми. Но, может, в том состояла особенность его камня?

Олугд тайно завидовал такой силе, ему-то едва хватало магии на бытовые мелочи, которые он не привык делать руками, например, заправлять покрывала на кроватях. Или же все от того, что раньше он слишком надеялся на силу фамильной реликвии?

Молодой чародей крепко задумался, замерев на месте. Лишь в саду шелестела вода, и Юмги застыла посреди сплетений трав и цветов прекрасной мраморной нимфой. Но не украшают сады живыми статуями! Живым не поклоняются, не возводят в абсолют, не создают свой персональный культ. С живыми идут бок о бок через все трудности и невзгоды судьбы, возможно, в чем-то спорят, но всегда заботятся друг о друге.

«Готов ли я заботиться о живой Юмги так же, как заботился о статуе? Нет, не так же, по-другому. Относиться как человек к человеку, к равной: считаться и с ее характером, и с ее идеалам — а не как алчный колдун к сокровищу».

Чародей нервно выдалбливал носком сапога ямку в щебенке парковой дорожки. Он прислушивался к пробудившимся чувствам, новому взгляду на мир. До этого он считал себя локальным идеалом, порядочным и честным. Но был ли он достаточно честен по отношению к самому себе?

«Юмги! Оживи! Пожалуйста. Ты бываешь несносной, бываешь резкой. Но я уже не тот глупый мальчишка!» — мысленно говорил Олугд, устремляя все свои помыслы к статуе. Однако по-прежнему ничего не происходило. Олугд безнадежно опустил плечи: он пытался. Да-да, он слишком много пытался, как прилежный ученик, по привычке оглядывающийся на одобрение отца, но слишком мало делал, словно вечно репетировал, готовился к настоящей жизни. Так же он отрабатывал на драматичной влюбленности истинное чувство.

Он поклонялся Юмги, зато Сарнибу любил и Илэни, и младших товарищей, и простой народ, теперь по-настоящему, со всей полнотой отдавая переполнявшее его сердце тепло.

«А что я испытывал к Юмги? Первую юношескую влюбленность, а потом служение идеалу. Но ведь это не любовь», — осудил себя Олугд. Он постепенно улавливал неопределенное ощущение без названия, что-то на грани звука и мысли, что-то, больно и радостно томившееся под грудиной и под кончиками пальцев. Душа? Ее отклик на душу мира? Руки задрожали, словно нащупали что-то. Линии? Линии мира? О них говорил Раджед?