Сны Эйлиса (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 130

Раджед отвлекся и с напускной деловитой сухостью заявил:

— Это как-то… ненаучно, — однако вскоре вновь надломился в искренней благодарности искусственный лед. — Но спасибо, Софья. Спасибо.

Раджед с благородностью припал к ее приоткрытым губам, заключая в объятьях, словно отгоняя образ своей неискупимой вины за появление на свет, как Софья бежала от нависавшей над ней тени смерти, определенной жемчугом. Но она хотя бы совершила свой выбор, за Раджеда же решение приняла его незабвенная добрая мать. Жаль, что никак не удалось бы поговорить с ней, потому что казалось: будь в Эйлисе чуть больше таких, как она, правителей, чума окаменения обошла бы стороной.

— Эйлису не хватает милосердия, — вновь встрепенулась Софья, пока Раджед гладил ее пылающие щеки. — Я помню, как камень распался на стекле, когда я заплакала тогда, на руднике. Ты не помнишь?

Тело ее просило движения, руки и ноги поминутно неуверенно дергались. Пальцы перебирали кисти золотых подушек и измятые страницы фолиантов. Однако Раджед вовремя останавливал то краткими объятиями, то поцелуем. Сам он после горестного открытия точно стремился забыться в этой нежности. Он будто потерял уверенность в незыблемости законов мироздания, однако не сомневался в чувствах Софьи и искал в них новый покой.

— Тебе было страшно, — говорил обстоятельно он, виновато глядя в окно. — Лучше не вспоминать, иначе я не знаю, куда деваться от стыда за того себя. Тогда я был другим.

— Другим, — согласилась Софья, однако продолжала рассуждать: — Но не в этом дело. Я тогда заплакала не от страха, а от того, что услышала пение камней. И каждый из них как будто умолял предотвратить окаменение этого мира, сотни голосов. Это было так больно… и пронзительно, — от воспоминания по щеке невольно скатилась слеза. — Мне стало жаль этот мир. С тех пор я думаю: может быть есть способ вернуть самоцветы на свои места?

— Может и есть, но я не припоминаю таких мощных заклятий. И поможет ли это? — впадал в апатию Раджед. Казалось, он устремился воображением в те далекие времена, когда недра его мира покоились на законных местах и поддерживали гармоничную жизнь планеты. Безрадостная панорама, открывающаяся из окна, лишь глубже вгоняла острую занозу неверия.

Любой здравомыслящий человек оценил бы состояние каменной пустыни как совершенно безнадежное. Но разве милосердие — это мысль? Разве только на холодном расчете все строится?

— Должно помочь. Мы хотя бы попытаемся спасти Эйлис. Я верю, что получится, — горячо убеждала его Софья, воодушевляя в большей степени себя. Раджед улыбнулся и, казалось, в нем вновь разгорелся слабый огонек веры в чудеса. Однако потух, лицо омрачилось, покрывшись сетью ненужных морщинок, черные брови сдвинулись к тонкой переносице.

Чародей задумался, обреченно протянул:

— Значит, гордый титул льор — это не вовсе не синоним просветителей, первооткрывателей, ученых… Как мы все считали. Льор — это захватчик, тиран. Вот, с кем ты теперь, бедная моя София.

Раджед обнял свою избранницу, отчего последняя вздрогнула всем телом, словно чувство вины, придавившее чародея, впилось и в нее острыми когтями. Софье захотелось прижаться к своему льору, превратиться с ним в два дерева, навек сплетенные ветвями. Она прижалась к Раджеду, останавливая его поток самоуничижения, прикладывая тонкий палец к его губам, украдкой очерчивая их волевой контур.

— Ты ни в чем не виноват. Это зло останется на совести тех, кто искажал вашу историю, — решительно покачала головой Софья. — Человек — это не титул. Человек — это его поступки, его решения. Ты — это ты.

— Простые истины, родная, но как же в них тяжело поверить! — воскликнул Раджед, горячо обнимая Софию, нежно целуя в висок.

Сердце его разрывалось от обрушившихся новых истин, перекроивших все представления о таком знакомом мире. Софья чувствовала это, она и сама несколько раз переживала потрясения, когда узнавала настоящие причины некоторых событий. Но не такие.

Она ни разу не переживала предательства, янтарный же льор ощущал себя преданным великими предками, которые допустили все это. Благословленный великой силой мир сделался юдолью скорбей угнетателей и угнетенных. Эйлис мог бы стать когда-то раем, где магия самоцветов поддерживала бы развитие людей, направляла их. Но от жадности «избранных» не осталось ничего, кроме каменной чумы. И посреди этого хаоса застыли одни из последних созданий, способных в этом мире по-настоящему любить.

***

Но оказался в библиотеке и тот, кто обрадовался известям об истинной истории Эйлиса: теневой шпион отделился от колонны, прошелестел незримыми бликами между страниц раскрытых томов. И вынырнул незамеченным уже за границами янтарного льората, прямо в замке-берлоге яшмового чародея.

Нармо буквально ликовал! Он давно не испытывал подобных сильных эмоций, все его мысли и стремления, казалось, подчинялись четкому алгоритму без перекосов на максимум и минимум. Однако ныне он дрожал от охватившего его воодушевления, почти беспричинного. Но он всегда подозревал, что в Эйлисе однажды кто-то коллективно скрыл одну страшную тайну. Отныне все встало на свои места.

Нармо бросился к зеркалу, которое обычно использовал для подглядывания за миром Земли. Теперь же отполированное стекло в почерневшей витиеватой раме отражало лишь его самого, отчего чародей ухмылялся: «Да, отец, я похож на тебя. Но лишь внешне! Лишь этой самодовольной рожей!»

Он иной, потому что ячед, и впервые он позволял себе в полной мере гордиться этим. Если бы не льоры, то и в его мире поныне бороздили бы просторы кибитки передвижных театров, смеялись красивые простые девушки, не страдающие напыщенной гордыней, устраивались бы шумные гулянья. Нармо, наверное, впервые признался себе, до чего же всего это ему не хватает. Не он все это разрушил, и не в его силах оказывалось восстановить. От бессилия приходила тягучая бесполезная злоба.

Если бы не льоры, то он — сын ячеда — стал бы артистом или археологом, копался бы в черепках исчезнувших цивилизаций или скандировал яркие монологи со сцены. А не смотрел в пять лет, как людей рвут монстры на арене. Но поздно… Он уже выбрал роль необходимого зла, и сотни украденных самоцветов трубным гласом стучали в его голове, туманили мысли, требуя захватить безраздельную власть над всеми мирами.

Когда-то он желал уйти в мир Земли, чтобы не допустить в нем того, что случилось в Эйлисе. Захват и истребление? Пожалуй, это никогда не входило в его планы. А вот бы припугнуть их всех, перевернуть сознание. Да и умереть или уйти куда-то еще — вот его идеал, который он впервые осознал, позавидовал Сумеречному. Однако самоцветы твердили, что яшмовый чародей — единственный правитель Эйлиса и Земли, их шепот заключал алчность и властолюбие всех почивших льоров, всех узурпаторов. Камни несли в себе не только магическую силу, но и отпечатки личностей. И зачастую не самых праведных и бескорыстных.

«Я стал таким же, проклятье! Чтоб вы все окаменели еще восемь тысяч лет назад!» — с невыразимой злобой размышлял чародей, рассматривая взбухшие вены на широких кистях. Они просвечивали уже не бирюзовым: от обилия присвоенных самоцветов и их поглощенной силы сама кровь постепенно приобретала какой-то другой оттенок, в котором черным потоком смешивались все цвета.