В Крыму (Из записок военного корреспондента) - Холендро Дмитрий Михайлович - Страница 10

«Конечно, только здесь: ведь заодно можно взмести на воздух и пулемет».

Пушки били где-то за высотой.

Хорошо, когда враг тебя не видит! Но вот Рыжов оставил воронку. Проползет ли он этот десяток метров до колючей проволоки с тяжелым зарядом, не выдав себя врагу?

…Немцы не заметили Рыжова. Но, очевидно, шорох встревожил их. Пулемет застучал.

Рыжов отполз и вновь оказался в своей воронке. «Все равно доберусь и подорву, подорву!»

Он начал подползать стороной, невзирая на пули. Колючки проволоки коснулись спины, Рыжов пробрался под ними. Выждал. Немцы угомонились и не подавали никаких признаков жизни.

В двух-трех метрах от немецкого пулемета Василий заложил под проволоку заряд. Пальцы работали быстро. Распущен и протянут шнур. Через несколько минут шипящая искорка побежала к заряду.

Взрыв был неожиданным и сильным. Он разорвал на клочья мрак. Рыжов вскочил на ноги: «А ну, что стало там, интересно посмотреть на свою работу!»

Он побежал к тому месту, где взрывом разбросало проволоку вместе с кольями в разные стороны. Проход был не меньше десятка метров. Окоп засыпало. Одного немца не видно, завалило, а изуродованный труп другого выбросило наверх.

«Пулемет цел!» — удивился сапер.

Немцы в траншее на высоте были разбужены взрывом и открыли беспорядочный огонь. Но Рыжов добрался до пулемета, взвалил его на плечи и принес в часть.

— Наш Вася, — говорили бойцы, — что захочет, сделает. Главное: всегда сделает, и живой останется.

Штурм высоты прошел с успехом.

…Так шаг за шагом войска приближались к полной победе в Крыму.

Далеко еще было до весны. Почти без дров (на каменистой почве «крымского пятачка» — ни деревца, а топливо из-за пролива и с окраин Керчи едва успевали подвозить для кухонь), без хорошей воды (во всех колодцах на полуострове вода солоноватая и горькая) зимовали войска. Но в этой обстановке все готовились к решительному удару.

Когда войска шли с мыса Херсонес, полностью очистив Крым, я узнал, что Василию Рыжову присвоено звание Героя Советского Союза. Мы встретились на фронтовой дороге. Вернее, на бывшей фронтовой дороге. Не было уже в Крыму врага.

Я поздравил Рыжова. Спросил:

— Что пишут из дому?

— Ох и пишут, — опередил Василия товарищ, — все девушки со станицы пишут! В особенности — одна.

— Ну тебя! — отмахнулся Рыжов.

…В окопах тогда, когда вьюга свистит всю ночь, тянет к думам о родных и близких. Сидят бойцы, разговаривают медленно, мечтательно. Пишут письма в землянках при свете коптилок, а то и поют не смело, но задушевно.

Не знаю, кто автор этой песни, но ее часто пели под Керчью в те вьюжные долгие дни:

Может быть, известный поэт ее написал, может быть, боец — и не один. Слова простые, а мотив еще проще. Но не потому ли заставлял он замереть и задуматься?

Кто о девушках вспоминал, а кто о семьях своих. Но все связывали эти мысли с одним — с победой.

Песня была грустной. Но неправду говорят, что такая грусть мешает солдату. Нет. Он становится злее, он очень хорошо знает, кто стоит на его пути к счастью: заклятый враг, которого надо уничтожить. Уничтожить ради своей жизни, ради своих родных и близких.

Ради тех, кто был еще за чертою фронта — в Крыму. Воевали под Керчью бронебойщики — старшие сержанты Григорий Щеглов и Иван Травкин. Оба пожилые, степенные. Оба вспоминали о семьях.

Я встретил их в гарнизоне левого фланга, в группе бойцов майора Головатюк. Они обороняли скалистый бугор, в который билось Черное море. Брызги залетали в окопы, когда море было сердито.

Бойцы жили в землянках, связанных ходами сообщения, и все это вместе напоминало город, укрывшийся в землю.

Траншея — улица, переулком попадаешь в дзот, из узкой амбразуры которого видны море и Керчь.

В этот «город» приходили письма из всех уголков нашей Родины.

Григорию Щеглову — с Урала.

Прочитал он письмо из дома, задумался и сказал:

— Крепко держится немец за Керчь… Крепко…

Керчь была сердцем немецкой обороны. От нее ведут главные дороги в глубь полуострова, в глубь Крыма. Возьми Керчь — и получишь выход в тыл высотам, господствующим над морем южнее города и севернее — над выступом земли, который был в то время занят нами, над «крымским пятачком».

— Скоро и Керчь станет наша, — ответил Щеглову его товарищ Травкин. — В прошлом году вон где был левый фланг — под Новороссийском! А сейчас там, читал, наверно, завод восстанавливается.

Старшие сержанты Щеглов и Травкин славились, как меткие бронебойщики. Вероятно, степенность помогала: в любой обстановке делали они все без суеты, спокойно.

Внешне они непохожи друг на друга: Щеглов — худощавый, жилистый, Травкин — широколицый, плотный, с мелкими морщинами у глаз. Но характерами сошлись.

Напротив их позиции была у немцев на берегу одна огневая точка. Немцы так завалили этот дзот камнями, что никак не удавалось из противотанкового ружья попасть в амбразуру пулей. И вот Щеглов и Травкин пришли к командиру.

— Разрешите этот дзот все-таки уничтожить, — сказал Щеглов.

— Как?

— Гранатами. Самое верное дело.

— Да, — поспешил поддержать товарища Травкин, — а то как-то нескладно получается. Подумают немцы, что у нас, якобы, слабость…

Командир разрешил. Ночью они оба отправились к дзоту. Пробирались ползком. И уничтожили немецкий пулемет вместе с прислугой.

Рассказывая мне об этом, Щеглов заметил:

— Еще одним пулеметом у немцев меньше.

Из траншеи мне показали осевшую груду камней — там был дзот, метрах в ста от нас. Больше немцы не решались выдвигаться так близко, в нейтральную полосу.

— Какая она нейтральная! — сказал один боец. — Наша она! Снайперы там наши, саперы наши все немецкие мины повытаскивали, разведчики так в ней и живут… Нет ее, нейтральной полосы!

У песни, которую я слышал зимой в окопах под Керчью, хороший конец:

Но долго еще тянулись зимние жестокие будни под Керчью, пока тяжелый труд бойца окупился радостью победы, которую принесла весна.

Короток зимний день. Ночь быстро сгущалась над проливом, над траншеями, над домиками и блиндажами, разбросанными по «крымскому пятачку».

Такая ночь — хоть глаза выколи, идешь рядом с человеком, разговариваешь и не видишь его.

Вновь развезло дороги. Да что там — дороги! Вся земля вязкая, липкая, на ногах — не сапоги, а пудовые гири, они утопают в грязи. Кружочки света от бледных лучиков карманных фонарей напрасно шарят по земле в поисках сухого места.

И вот в этой тьме возникает гул, к которому прислушиваются все, а в первую очередь зенитчики. «Везу, везу, везу», — гудят немецкие «Хейнкели». Бойцы прозвали их «горбылями» за изогнутые неуклюжие фюзеляжи.

«Хейнкели» бомбят, где придется. Каждую ночь слышится их надрывный гул, бомбы свистят пронзительно, тонко, а потом глухой взрыв потрясает землю, и огненные блики взлетают в ночную темноту.

«Хейнкели» иногда разбрасывали по всему полуострову «хлопушки». Это маленькие бомбочки, связанные в гирлянды. Они сбрасывались в футляре, который раскрывался в воздухе.