К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена - Страница 99

И Тартар был слишком близко – мог подслушать. Он весь дрожал в предвкушении, ловил каждый шорох и шаг, ждал, что он придет – меч, чтобы разрубить их путы, ключ, открывающий их замки…

И черное нечто – гниющие куски плоти с оставшейся в ней силой – притаились вместе с остальными, вслушиваясь в каждое движение Гекатонхейров: не двинутся ли? Не побегут ли на отчаянный зов Зевса с горящего Олимпа?

Сторукие мирно дремали, никакими криками не тревожимые.

Потому что сейчас – я это точно знаю, хотя откуда бы? – молния настигла еще одного Гиганта.

Одновременно с отравленной стрелой, сорвавшейся с тетивы героя.

Кажется, это был один из вождей – и он почему-то пытался сорвать одежды с вопящей Геры. Или это у меня так странно в глазах мутится?

Услышали мои шаги. Встрепенулись и потянулись из непроглядной бездны – жадно, вытолкнув на поверхность ту самую, которую мне нужно непременно убить…

Смерти на сегодня не закончились.

Я размахнулся и зашвырнул в бездну Тартара меч с потеками крови – тартарова сына, погибели Аида. Так пустую миску швыряют в глупую шавку, явившуюся на пир. Вместе с мечом в Тартар полетело все, что я чувствовал и видел сейчас.

Гефест взмахивает раскаленной железной полосой – и голова Гиганта отделяется от плеч.

Пылает колдовским пламенем еще один – это факелы Гекаты, я знаю…

Две стрелы – золотая и смоченная лернейским ядом – летят, одна в правый глаз, вторая в левый…

Мойры с тяжелыми булавами – втроем против двух Гигантов, противостояние заставило подняться даже дочерей Судьбы…

Вам хватит? Или забросить еще? Как поражает смерть из пустоты – и пустота смеется голосом Гермеса? Как падает на противника Посейдона остров, как разит своим копьем Арес?

Хватит и того, что увидели – потому что вслед за всем в бездну летят слова.

Слово.

– Никогда.

Острее меча и тверже адаманта – оно нашло свою цель, подцепило на острие и пронзило. Я услышал стон из бездны и, отвернувшись, пошел прочь. Она будет умирать мучительно и долго – та, которая держала их все это время, давала им силы сопротивляться…

Надежда.

Впрочем, она смертельно ранена мной и умрет наверняка. Тартару быть закрытым вечность.

* * *

Мудрые ошибаются. Прометей – тот, который расхотел быть мудрым и вцепился со всем остатком сил в оставшуюся после мудрости надежду – оказался прав.

Например, Судьба. Сама сказала как-то: «Я ошиблась». Правда, Судьба еще умеет отходить в сторону. И ставить на нужного бойца.

Но мудрые все равно ошибаются. Бывает – даже не один раз.

Например, Хирон. Сын Крона, кентавр, учитель героев. Возомнивший, что свою Погибель можно победить, если станешь чудовищем. Уверенный в том, что из пропасти нет возврата.

Как он там говорил? «Испепелить себя изнутри?»

Мудрые всегда оказываются правы, когда говорят о мудрых.

Мудрые вечно ошибаются, когда говорят о дураках.

У дураков ошибаться получается плохо: наверное, в этом наше преимущество.

Следуя мудрости великого учителя героев, мне следовало бы рассыпаться в прах еще на пороге мира. Кинуться во Флегетон. Разодрать себя между смертными наподобие Гестии.

Или, может, задохнуться пеплом от себя самого, в который раз сожженного изнутри.

Но дураки плохо следуют чужим мудростям. Потому я возвращался.

Я возвращался с боя тяжелым, медленным шагом, и о том, что бой был, говорили только раны да ихор…

Но это незаметно. Просто вода, бегущая по моим доспехам. Стекающая по пальцам. Неслышно скользящая по щекам.

Как дождь. Или слезы.

Ихор наполняется божественным светом, только когда мы хотим этого. Когда мы гордимся им.

Или когда им гордятся те, кто сумел его пролить. Им легче рассказывать своим потомкам, что из вен раненого бога хлестало на землю жидкое золото…или серебро? Красиво. Блестяще.

Они не понимают, насколько красива кровь, которая каждой каплей своей кричит: я! я живая! Наверное, они боятся увидеть настоящий ихор – точно так же, как боимся его по-настоящему увидеть мы: прозрачные струи, омывающие раны…

Растаявший лед.

Прольется – и не заметишь. Ни жизни. Ни ценности.

Не поймешь – твой, врага или с неба.

Сорванный шлем глухо стукнул о первую ступень моего дворца. Не тот. Не мой. Послушно истаял, не оставив следа – или просто я так сильно хотел от него избавиться? Жаль, все-таки – не хтоний, с ним бы не пришлось опасаться, а так я вошел крадучись, чтобы не слышать радостных кликов. Не все в моей крепости умеют слышать, как должно. Может, кому-то и пришло бы в голову встретить меня с охапками асфоделя…

Наверное, я утопил бы этого идиота в водах Коцита. Чтобы он захлебнулся стонами и воплями отчаяния. Чтобы представил себе, что такое – победа. Чтобы раз и навсегда уяснил: победа – это у них там сейчас, у Олимпа, где добивают оставшихся Гигантов и громоздят на них острова, где куются подвиги и светится ихор…где сражаются своей сущностью: войной – не копьем, хмелем – не тирсом, морем – не трезубцем…

Жезл, упавший на черные плиты моего дома, был отдельно. Оружие, которое я поднял в час надобности и которое отложил, омытое кровью противника и своей – рукоять вся в прозрачных потеках… Я – был отдельно, не желающий, чтобы жезл оставался рядом со мной, не ценящий его. Я мог его уничтожить, ибо он не был моей сущностью и предназначением… просто не хотел. Зачем? Он – сам по себе, я – сам по себе.

Аид, мое царство за плечами, замер на волоске. Он еще не знал, где он. Он не понимал, почему мы не сражались… почему он не сражался за нас двоих. Беспокоился, смущая сонмища беспамятных теней. Где-то в отдалении – я почти не слышал его – ворочался Тартар, гробница того, что никогда не восстанет больше.

Я шел к своим комнатам, зная, что этого бремени больше нет. Это было услышано отчетливо и мощно, словно сказано той, которую я не так давно слышал за моими плечами.

– Какой ты… не останавливайся… не останавливайся…

Отец, ты все же дотянулся – каким-то щупальцем, оттуда, куда я так надежно тебя упек? Взялся за старое – повелевать своей стихией? Отец, зачем ты закольцевал время, чтобы оно жрало свой собственный хвост, я не должен слышать этого шепота.

Я никогда не слышал этого шепота, поправил я себя. Я слышал этот голос. Я знаю эти интонации.

Но я считал, что это несовместимо – одно с другим. Как Танат и безоблачное счастье. Как Гестия и неприкрытое горе.

Дверь талама распахнулась угодливо и бесстыдно, словно желая скорее показать мне то, что внутри.

Я смотрел на ковкую медь ее волос, спутавшихся в душной полутьме и на его светлые локоны, смотрел на ее нежные плечи под его белыми пальцами, на плавный изгиб ее спины и на его округлое, почти девичье бедро… Я смотрел как мою жену – нет, мою любимую! – ласкает другой – и понимал, что это происходит не впервые.

Ты хотел быть глух и слеп, Кронид? Ты отворачивался, когда она носилась с этим младенцем; ты не замечал его, когда он мальчишкой бегал по твоему дворцу; у тебя были дела, когда они схватились из-за этого смертного с Афродитой – медь против золота; – ты пропустил мимо ушей, когда их рассудил Зевс, вынеся издевательски знакомый тебе приговор: четыре месяца с одной, восемь – с другой… Ты смеялся, оглашая свое решение, Зевс? Смеялся над моей слепотой и глухотой, или тебя смешил день, который ты предвидел – когда я не смогу закрыть глаза и заткнуть уши?

Пусть твое ложе кишит червями и скорпионами!

Спасибо, Гера, ты всегда умела находить слова. Ты б порадовалась, если бы узнала: есть у меня тут то ли червь, то ли скорпион. Правда, юн, красив и зовут… как зовут-то? Адонис, кажется.

Ну и что, что молод, смазлив и с именем, – шепнул аид за плечами. Червей давят. Скорпионов сжигают. Реши, кто перед тобой, и поступай соответственно.

Я улыбнулся. Очередной раз за день, только улыбка теперь была другой – улыбкой свободного.