К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена - Страница 98

И не увидят.

Потому что тогда не станет моей семьи. Моего мира, который рвался по швам, когда ты родила на Флеграх своих младшеньких. Не будет юноши с солнцем в волосах, с молнией в серых глазах, не станет весельчака-Жеребца, надменной Геры, хозяйственной Деметры – и погаснут глаза Гестии, когда по земле пройдется смерч титанов, когда потухнут людские очаги…

Что ты сказала, Гея? Их ведь и так больше нет? Есть совсем другие? Громовержец, Колебатель Земли, Волоокая…

Ну, так значит не станет Афины и Гермеса, Диониса и Персефоны…

Коры.

Дочери Деметры, для которой ты когда-то по моей просьбе вырастила цветок. Я знаю эту ненависть, которая смотрит из твоих глаз, Гея – я видел ее в день своей свадьбы, когда отнимал у Деметры дочь. Я видел ее в глазах Ехидны, когда поднимал свой двузубец для удара – все матери одинаковы…

Ты права, Гея, у меня нет детей. И не будет. И я не могу вообразить себе твою боль – я и не стану.

И готов расплатиться с тобой прямо здесь и сейчас – потому что это не имеет никакого смысла. Потому что я удержал. И твои блудные дети никогда не увидят света. И Зевсу, Посейдону, остальным – быть.

– Ты… думал когда-нибудь, как это больно? – вдруг спросила она слегка дрожащим, старушечьим голосом. – Видеть их в заточении? Ничем не помочь? А люди… живут, вгрызаются плугами, рожают… они рожают, а я теряю своих детей…

– Они тоже, – сказал я и не стал добавлять о матерях, которые мечутся по берегам Леты и заглядывают в глаза каждой тени – вдруг мой?

– И что? Почему я должна… сначала родами мучиться, потом видеть… плен или заточение! А эти смертные… вгрызаются, палят…

– Это Ананка, – ответил я. – Твоя Ананка.

Огонь безумия в ее глазах гас – оставляя худшее: накопленную тысячелетиями черную боль.

– Это она тебе сказала, Кронид? Слышишь ее, да? Ну и как тебе… твоя Ананка? Ведь она же обвела тебя, употребила, куда нужно…

– Знаю.

Она приподняла мой меч, глядя на черные потеки на нем – скоро они разбавятся алыми. Жаль, я не увижу, как хлынет из моих вен не бесцветный поток, а веселая, похожая на винную, струя.

Ты сможешь их навестить, Гея, – подумал я, даже не сказал, просто подумал, глядя ей в глаза. С этим мечом. Сказать, что надежды больше нет и Тартар запечатан, но тот, кто запечатал его, – уже забыл об этом и скитается в своем бывшем царстве среди других теней.

«И тогда станет легче?»

«Легче не станет. Появится иллюзия справедливости».

. Грань, на которой я стоял, нетерпеливо качнулась под ногами – сейчас или будет поздно. Будет – уже никогда.

Или из-под серпа хлынет благоуханный ихор.

Она подошла вплотную, приподняв клинок. Посмотрела в упор. Выпрямила плечи, привстала на цыпочки и поцеловала – туда, куда дотягивалась, чуть выше подбородка.

Вложила в мои мокрые от ихора пальцы мое оружие.

– Скажи им сам, внук, – прошептала горько. – Что захочешь.

Отступила, прикрыла глаза, в секунду сменив – тысячелетнюю боль тысячелетней печалью и усталостью… Кивнула, словно вслушиваясь в себя.

– Я не вмешаюсь больше. Никогда, – сделала еще несколько шагов, кутаясь в траурного цвета гиматий. Вокруг нее медленно зацветало каменистое, пыльное поле, распускались семена, которые просто не могли выжить во время нашей битвы: казалось, что погибло все. Гея наблюдала за тем, как проклевываются росточки через кровь – молча и сосредоточенно, поглощенная тем, что умела лучше всего: рожать… творить.

Я, не могущий ни того, ни другого, стоял в нескольких шагах, сжимая в опущенной руке клинок в черных потеках.

– Когда придет время, – прошептала она, – я приму тебя с радостью.

Я не стал отвечать: горло пересохло давно, а сейчас почему-то окончательно. Отвернулся и оставил ее наедине с ее собственным таинством: живое – из праха…

Ноги заплетались в траве, которой минуту назад здесь не было. Острый запах крови тонул в аромате цветов, и в небе вновь появилась колесница Гелиоса…

Ананка молчала.

Время оставить царствие мертвоживущих –

Можно бродить над морем, вдыхая бриз.

Только нет Адониса в полях цветущих.

Впрочем – а так ли уж нужен ей Адонис?

Гиви Чрелашвили

Она и сейчас молчит. Я сижу под серебристым тополем, глядя в свое помолодевшее лицо, – вернувшийся с затянувшейся битвы Аид-невидимка, – и она почему-то не торопится заговаривать со мной.

Онемела от радости или от удивления?

Не пытаюсь ее позвать. Никогда не заговаривал с ней первым: снисходила всегда она. Взывать к своей судьбе – дурная примета, даже если для меня все уже закончилось.

Мнемозина махнула на меня рукой. Она не хочет слышать этих воспоминаний, ее поташнивает от того, что я достаю из мрачных бездн памяти, – а может, она решила, что я тут собираюсь просидеть пару лет. В самом деле – сколько я уже здесь? Время, снисходя к наследнику Крона, не торопилось со своим бегом, и я отмерял его просто – по лицам, всплывающим из черных глубин озера памяти, по листьям, ложащимся на плечи, на землю и в воду, по теням, ползущим от скал…

Чего же ты ждешь, Ананка? Или нечего мне сказать, потому что я и так – знаю? Я удержал. «Рано или поздно» не наступит.

Я – Аид-невидимка.

Хочешь – исчезну? Хтония нет, он с Гермесом, – но я ведь могу и так, без фокусов…

Если бы ты мне дала это сделать – а ты не дашь. Ты ведь стоишь за моими плечами – я чувствую. Переминаешься с ноги на ногу, будто ожидаешь. Чего? Когда последние воспоминания упадут тополиными листьями в воду Амсанкта? Когда я доведу последнюю пядь в моей незримой черте?

Там осталось даже меньше пяди. Но если уж ты так хочешь – возвращаться в недалекое будущее даже легко…

Мне приходилось возвращаться из более долгих путешествий.

Я не успел сделать тысячи шагов.

Четверка, видно, почуяла хозяина, а может, просто не нужна была Алкиду – нагнала меня. Поднялся на колесницу, и кони пошли непривычно ровно, и Аластор неожиданно угомонился, только прокатывалась волна за волной дрожь по лоснящейся шкуре.

Что чувствовал?

Мой мир встречал меня на пороге. Двинулся навстречу, едва мы преодолели вход – через все ту же расселину в Беотии. Несмело, будто друг, которого оттолкнул и предал. Меня даже не позабавило это притворство.

Я был выжат и выпит досуха – показалось каменистое дно, и мир, не узнавая меня, пристроился где-то рядом – кажется, за плечами, рядом с молчащей Ананкой и накатывающей памятью. Сколько же всего за плечами…

На плечах – полегче. Тартара нет. Остался только жребий.

И на щеках – ихор, а не эта, алая, смертная…

Все закончилось.

Ну, почти.

Мне хотелось одного: увидеть Персефону. Через силу разомкнуть губы и сказать – «Это ты». Пусть себе не поймет и нахмурится – я посмотрю и полюбуюсь, она очень мило хмурится…

А может, она поймет – со временем.

Может, услышит, что я хочу сказать – по-настоящему, что уже говорю, невольно репетируя эту речь?

«Это ты меня удержала».

Это ты, а не я запечатала Тартар. Это ты сделала так, что – быть Зевсу, Гере, и твоей матери, и твоим сестрам, и всем остальным, и всему остальному. Я только взял меч – ты вложила его в мою ладонь. Я только дрался, не имея смысла: ты была моим смыслом, отсюда, из мира, который я оттолкнул.

Ты победила, не участвуя.

Это ты.

Я не буду говорить тебе о том, что случилось по-настоящему, что творилось в эти годы, что я сделал с самим собой и со своим миром. Я скажу только этих два слова.

Я, Аид-невидимка – снова, благодаря тебе.

И еще я знаю теперь, насколько…

Но даже в мыслях я не покусился произнести это, ибо это было бы – все равно что вернуться на еще недалекую грань.