Живи ярко! (СИ) - Петров Марьян - Страница 30

Какие-то банки, тарелка с остатками пирожков, печенье в вазочке — всё летит в мусорное ведро. Даже если Герман будет орать благим матом на моё самоуправство, а он будет. Сам не могу усидеть на месте, как заноза в заднице, слоняюсь из угла в угол, уже поздно понимая, что продымил нахрен всю квартиру, за это он тоже будет карать безжалостно.

Какого лешего ей тут понадобилось?..

Почему сейчас?!

— Гер… Герман… — трясу его за рукав, прикидывая по времени, что если сейчас не разбудить, то ночью спать не сможет. — Фюрер, русские идут!

— Яр, ты придурок, — прячется под одеяло с головой.

— У тебя живот не болит? — ну мало ли…

— Нет.

— А голова?

— Нет.

— А жо… жизненные цели в норме?

— Тебе стало скучно, и ты решил меня достать? — выползает с неохотой, трёт глаза, хлопая пушистыми ресницами, на секунду неожиданно чётко фокусирует на мне взгляд, сам замирает и снова начинает моргать. Меня даже в дрожь бросило, и по привычке захотелось накинуть на голову капюшон.

— Кто к тебе приходил, пока меня не было?

— М-м-м… знакомая матери, я же тебе говорил, что она иногда бывает.

— Гер, — беру его за руку, сжимаю и понимаю, что больно делаю, а ослабить захват не могу. — Чтобы её больше здесь не было.

— Это почему?

— Это потому, что я так сказал. Или в следующий раз сам будешь своего пса закапывать.

— Яр, больно, — выдёргивает кисть, прижимая её к груди. — Я сам разберусь.

Его «я сам» на меня действует как неслабый толчок в грудь, с потерей ориентации и полным упадочничеством. Какого чёрта тогда я здесь нужен, если он «всё сам»?!

Привычно потряхивает, когда не могу дать волю рукам. Ещё и Герман сидит, весь такой самостоятельный, бля, дальше некуда, а у меня руки трясутся, как его обнять хочется. Ничего не помогает отвлечься. Ни интернет, ни чтение, ни попытка уложить его спать, ходит за мной хмурой тенью, самостоятельный весь, руки в карманах прячет и мордой в пол утыкается, когда к нему оборачиваюсь. Вот откуда он взялся такой на мою голову, а? Зачем? Чтобы доказать, что может быть ещё хуже, когда хуже некуда?! Эта же тварь на него через меня вышла! Я не знаю как, не знаю зачем, но ничего хорошего это не сулит.

За окном слабо прорывается ранняя весна, из форточки тащит сквозняком, но всё словно насквозь, не чувствую ни тепла, ни холода. Герман битый час ищет какое-то варенье, шлёпая ступнями по холодному полу. Наблюдаю, как он сутулит плечи, как прислушивается, когда чиркаю зажигалкой, хмурится и укоризненно мотает головой. Ломка усиливается с каждой минутой, и в какой-то момент ловлю себя на мысли: если не прикоснусь к нему — точно тронусь рассудком.

— Ты не пробовал лечить зрение? — обращаюсь к его спине, прикрывая форточку и, взяв за плечо, разворачиваю к себе. Тёплая кожа под холодными пальцами покрывается мурашками.

— Хочешь от меня избавиться? — в его голосе грусть с толикой иронии, в ответ разглядываю его лицо: правильные черты лица, чуть приоткрытые губы.

— Хочу быть уверен, если меня не окажется рядом, ты не будешь беззащитен, — пальцами скольжу по шее, забираясь под волосы на затылке, ближе подвожу к себе. Он всё ещё горячий от остатков температуры, и трясёт его, вот только уже не из-за болезни. Взгляд пламенеет, буквально зажигаясь, на губы невольно просится улыбка. Чувствует. Каждой клеткой меня чувствует.

— Человек, которого ты знаешь всего ничего, сейчас в твоём доме, сидит в непосредственной близости и собирается заняться с тобой любовью. Где гарантии, что после… я не сверну тебе шею?

— Я не могу быть застрахован от всего.

— Можешь. Если я рядом.

— Но тебя нет. Тебе проще быть одному, чем решать общие проблемы, — сказано не без горечи.

— Не проще, — криво усмехаюсь и тащу его к себе, обнимая за плечи и утыкая лицом в своё плечо, а ему — в макушку. — Гораздо сложнее. Но так правильнее.

Спать его укладываю во втором часу ночи с боем. Сам забываю про сон, пролистывая кипу его медицинских карт и документов, шуршу в интернете, рисуя картину хотя бы в общих чертах, и всё равно не могу понять. Уже сто раз всё перечитал! Слишком много мыслей в голове. Их столько, что череп раскалывается, и всё ближе подступает паника.

Задремал под утро, прижавшись лицом к столу. Провалился в другой мир без сновидений. Только здесь я мог спать относительно спокойно, дома этого не получалось, сон длился не более четырёх часов, а после, ещё столько же, были отходняки. Герман будто впитывал мою энергетику, как губка, оставляя пустым, чтобы заполнить собой… Губка… губка… вода шумит. В душ, зараза, сунулся, после температуры!

— Фюрер, твою душу мать! — выходит довольно эмоционально, но недостаточно, чтобы на его лице проступила хоть капля вины. Вышел себе спокойно, весь такой, сука, мокрый, в полотенце одном, стоит!

— Ты здесь остался, что ли?.. — Я как стоял, так и сел.

— А что, меня не видно?

— Не поверишь, не видно, — уже не злится, усмехается по-доброму. — Почему не ушёл?

— Жопу твою сторожил. Герман, где штаны?

— А что? Так плохо выгляжу? — И вот скажите, что он не издевается!

— Наоборот. Слишком хорошо. Ты не мог бы вести себя приличнее или хотя бы одеться?

— Вообще-то, я дома, — В этот момент он складывает руки на груди, и у него с бёдер падает полотенце, открывая мне не менее привлекательный вид на его полувозбуждённый член.

— Вообще-то, я тоже здесь.

— Насколько я помню, ты сам решил жить отдельно, Соколов.

— И это повод меня провоцировать?!

— Ты сам ведёшься, Яр.

— Значит, не отрицаешь своего причастия?

— Нет. — Я от возмущения слюной подавился. — И то, что ты в меня влюбился, а ведёшь себя, как идиот, я тоже не виноват!

— А кто виноват?!

— У тебя в принципе не бывает, чтобы ты был не прав, да?

— Да! — накрывает псих.

— Тогда иди… нечего меня караулить! — голос резко стих, а взгляд помрачнел; Герман осторожно нашарил на полу полотенце и вернул его на место. — Своих дел полно, которыми ты занят постоянно. У тебя, кстати, выходной…

Я слышал, что слова могут ранить, но на себе не испытывал, чтобы вот так… насквозь. Как был, на ноги подорвался, из комнаты выскочил, зацепив его плечо, сдёрнул с вешалки куртку, роняя какую-то мелочь, и… хлопнул входной дверью, что дури было.

Герман никогда не скрывал от меня эмоции и что чувствовал — тоже показывал, но сейчас я видел, как ему физически стало плохо. Он так и стоял, направив взгляд в сторону захлопнувшейся двери, не видел, нет, но смотрел именно туда. Плечи его поникли, дёрнулся нервно кадык на горле, а по щекам скатились две огромные капли, оставившие влажные дорожки на скулах, и, встретившись на подбородке, одной эмоцией упали, разбившись об пол. Развернувшись, побрёл к себе, прижимаясь плечом к стене, ища в ней опору. Внутри всё оборвалось в этот момент, дыхание перехватило, и похолодели руки. Припав спиной к двери, я сполз по ней, сложив руки на коленях, и уткнулся в них лицом. Так не бывает! Чтобы вот так, чтобы прицельно… так просто не должно быть!

Герман обернулся на шорох, прислушиваясь, неслышной походкой пошёл ко мне, натыкаясь на разбросанные под ногами мелочи, но не замечая их. Медленно, придерживаясь за стену, опустился на колени, осторожно протянул руки, боясь сделать больно, провел касаниями от макушки до плеч, поднял моё лицо, осматривая по-своему. И ведь незрячий, а насквозь видит.

В горле встал ком, а в глазах защипало, словно песка горсть бросили, и судорожный скупой вдох Герка почувствовал, руки к лицу прижал, проверяя, кто из нас сильнее, а я бы и рад зареветь, может, и попустило бы немного, а выдавить из себя не могу, дышу только, через раз, им дышу, пока кончиками пальцев скользит по шрамам, раз за разом, словно хочет их загладить, стереть, веря, что тогда прежним стану, и сам готов признать, их чувствую всё меньше.

Я сам к нему потянулся, прижимаясь к искусанным губам и выпивая поцелуй одним глотком. Отпускаю тут же, получив разряд, пустоту резко начинает наполнять жаром, отстраняю за плечи, растрепав ему на макушке волосы.