Юлька (СИ) - Гончаров Олег Васильевич "Oliver Sorbas" - Страница 29

‒ Смелее, менты, ‒ Филипп похлопал сержанта по плечу. Считайте, что сегодня вы встретили ангелов. Правда, очень злых.

Когда вертолёт и джипы унеслись в сторону города, капитан посмотрел на сержанта и раздражённо спросил: ‒ Клименко, ты что, точно погонишь Гелендвагены этому Лопате? Но так нельзя.

‒ Кто-то ещё так думает? ‒ Клименко посмотрел на остальных, ‒ Вот и отлично. Пятьдесят на четыре тоже хорошо делится, ‒ сержант закрыл на ключ свой автомобиль и протянул жезл капитану. ‒ На вот. Засунь себе в жопу, а я завтра увольняюсь. Придурок. ‒ сержант сел в Гелендваген и через минуту растворился в веренице автомобилей, въезжающих в город.

‒ И пошутить нельзя, ‒ капитан закрыл свой автомобиль и тоже забрался в авто похитителей. ‒ Двое за мной, а за своей я потом вернусь. Поехали.

К вечеру Юре стало заметно хуже. Стресс последних дней, наложенный на адские условия шестимесячного содержания в яме без малейшего намёка на отопление, в одночасье сломали работающий исключительно на вере в себя организм. Юра поплыл... Сначала отказал желудок, а к вечеру начали отказывать почки.

Примчавшаяся из больницы Юлька, наколотая Лёшей практически до состояния наркотического прихода, чтобы не чувствовать адскую боль в плече, к восьми часам вечера, наконец, порешала все вопросы и в десять вечера с командой, на арендованном частном джете вылетела в Германию. В первом часу ночи, Юра уже лежал на операционном столе в клинике Шарите.

Успели впритык. Двумя часами позже, на операционный стол попала и Юлька со своим плечом, а Лёша, знающий немецкий не лучше афганского, долго пытался объяснить полицейским, вызванным в связи с пулевым ранением Юльки, происхождение дыры в её плече.

Наутро, когда тучи над Юрой и Юлькой разошлись и Юру отключили от аппарата искусственной вентиляции лёгких, Лёша понял, что больше не хочет возвращаться в свою операционную. Просто никак. Он больше не хочет видеть допотопное оборудование с ржавым светильником под потолком. Он не хочет больше видеть убогие палаты, в которых вынуждены лежать прооперированные им люди, он больше не хочет смотреть, на обрезки куриных шкурок в тарелках тяжёлых больных и на несладкий чай, похожий по цвету на мочу.

Ему вдруг захотелось взять автомат и под моргом расстрелять главного врача, сумевшего на взятки построить двухсотметровый особняк под Тарасовском и такой же на берегу водохранилища в Кургане. Ему захотелось содрать кожу с главного гинеколога, у которой выживали лишь те детки, родители которых сумели стянуться на благотворительный взнос.

Прохаживаясь по коридорам клиники Шарите, похожей скорее на музей чистоты, Лёша накопил столько злости, что вернувшись в Тарасовск, тут же уволился и через месяц вернулся обратно в Шарите, предварительно договорившись о платной стажировке в отделении септической хирургии. Нужно было начинать что-то менять в своей жизни и в своём городе...

Юра возвращался к жизни сложно. Каждый день собирали консилиум, на котором обязательно присутствовала Юлька, окончательно пришедшая в себя после ранения, и детально разбирали задачи, которые ставил им истощённый и практически убитый организм Юры. Переводчик Генрих Францевич, из казахских немцев, старался некоторые моменты в разговорах врачей смягчать, но Юлька, пристально следящая за мимикой и жестикуляцией светил медицины, постоянно нависала над ним с вопросами о правильности перевода. В конце ‒ концов, переводчик перестал щадить её психику и шокированная Юлька тут же начала нависать над врачами, стараясь заставить их выкладываться на тысячу процентов, гарантируя такой же рост гонораров за лечение.

Не станем гадать, что именно подействовало на качество лечения. То ли космические гонорары, то ли стремление самого пациента выкарабкаться из лап смерти. Как бы там ни было, но в начале второй недели пребывания Юры в клинике, на утреннем консилиуме Юлька впервые увидела на лице директора клиники улыбку. Нельзя сказать, что всё самое страшное было уже позади, но Юльке разрешили посидеть полчаса рядом с любимым в его плате, держа его за руку.

‒ Я горжусь тобой, мой мужчина, ‒ Юлька не стесняясь запасённых за все эти дни слёз, которые всё лились и лились, стекая на её смеющиеся искусанные губы. ‒ Когда ты совсем ‒ совсем поправишься, мы попробуем снова поехать в Прагу. Надеюсь, на этот раз у них уже не будет повода нас убивать. Что скажешь?

‒ Как твоё плечо, малыш? ‒ Юра повернул к Юльке седую голову и прикрыл ладонью рот. ‒ Зубы сначала поставим, а то я даже улыбнуться тебе не могу.

‒ Нормально с плечом. Здесь профи работают. Я на день два тоже исчезну. Мне нужно внизу починиться немного, раз уж такую пьянку затеяли. И шрамы на груди убрать. Герр Шнойбль обещал, что буду как новая. Зубы тоже здесь поставим, чтобы уж в одно место деньги нести. Толик ходил к Ашоту Тугайскому. Есть такой товарищ в Берлине. Перетёр с ним. Пахан за двадцать процентов оплатит здесь наши счета, а дома я рассчитаюсь с его бегунком наличными. Всё цивильно. Все довольны. Так как, в Прагу полетим? Покрасим тебя в блондина и полетим.

‒ Полетим, малыш. Непременно. Но пусть уже будет так, как есть. Седые волосы тоже не плохо. Что с бизнесом?

‒ А нет бизнеса, дорогой мой. Но ты не переживай. Я на работу пойду. В охрану, или пол мыть... Или в депутаты. Нагрузка на голову практически одинаковая, ‒ Юлька рассмеялась и вытерла салфеткой мокрое лицо. ‒ У нас нычки жирные есть. Забыл? Прорвёмся.

‒ То есть, заводу хана?

‒ В целом да, но ребята самое ценное заменили на другие станки.

‒ Это плохо. Очень.

‒ Согласна, но это такая изощрённая месть разведслужб. Илдар Рахманов хвастал. Новый владелец. Ты же знаешь. Когда я его притащу за ноздри в Тарасовск и спущу в опалубку под сваю, ты сможешь насладиться работой кармы. Я вот не понимаю. Неужели на весь аул не нашлось ни одного честного человека?

‒ Честные люди иногда приходили к яме и мочились на меня. А об Илдаре говорить вообще нечего. Он свою дочь приёмную чуть до смерти не забил за то, что та иногда украдкой бросала мне в яму лепёшки. Обязательно найду её. Дай только ожить маленько. Амина хороший человек. А остальных я бы огнемётом. Без сожаления. С барана можно хоть шерсти настричь.

‒ Ты стал расистом?

‒ Нет. Но я понял одну важную вещь. Есть люди, а есть живые муляжи людей с собранной на коленке электроникой в башке и с тремя забитыми в матрицу функциями. Жрать, срать и трахаться. Прости за натурализм. Я подозревал об этом и раньше, но во время той моей войны, я в яме не сидел. С другой стороны, я выучил их собачий язык с двумя гласными на всю азбуку. Надеюсь, что когда я нанесу им недружественный визит, я смогу их удивить своим лаем.

В начале мая, капитально подштопанные и немного оклимавшиеся Юлька и Юра, прилетели в Тарасовск. Юра, которому заново пришлось учиться ходить на своих истощённых ногах-ходульках, как говорила Юлька, стоически сидел на предписанной немцами инструктивной диете, где шаг влево, шаг вправо означал потерю заданного темпа правильного набора мышечной массы.

С зубами было сложнее, нежели предполагалось. Оказалось, что сразу после удаления остатков зубов ставить протезы-имплантанты не получится. Пришлось бы ждать несколько месяцев, а то и год для того, чтобы кость "успокоилась". И лишь после этого можно говорить о штифтах. Поэтому решено было изготовить съёмные протезы и на время забыть об этой проблеме.

Седые кудри были стильно острижены и если бы не впалые щёки и лишённая загара кожа, можно было бы принять Юру за стареющего итальянского ловеласа с ослепительной улыбкой.

‒ Видишь, как здорово, ‒ Юра вышел из душа, на ходу запахивая халат. ‒ Теперь у тебя есть бабушка и брат-дедушка, ‒ он присел возле Юльки на диван и понюхал её волосы. ‒ Ты пахнешь жизнью, малыш. А в той яме, в которой я сидел, воздух был пропитан запахом смерти.