Юные бойцы революции (Рассказы) - Павленко Петр Андреевич - Страница 3

— Фу! Подумаешь! Я люблю трудное! — Зина так лихо взмахнула рукой, словно ей действительно ничего так не хотелось, как делать одни трудные дела. — Говорите, где искать-то?

Но тут полковник удивил её так, как до сих пор никто не удивлял в жизни. Он сказал:

— Пойдите на Остоженку, в Коробейников переулок, и расспросите у стариков, не помнят ли они мальчика с Остоженки. В семнадцатом году, в октябре, мол, конопатый парнишка дрался у них тут с юнкерами.

Зина до того удивилась, что даже растерялась до слёз.

— Кого же я буду спрашивать?.. Так вот просто идти по улице и спрашивать? Вы мне хоть какой-нибудь след дайте.

— Следа нет. Это было давно, двадцать восемь лет тому назад. С тех пор я редко бывал в Москве.

— Ох, это трудно! — покачала головой Зина. — Я ещё тогда даже не родилась, представьте себе. Я совершенно не знаю, о чём расспрашивать.

— Трудно, — согласился полковник. — Почти неисполнимо. Да и не к чему. Просто вспомнил я от безделья те времена, и мне вдруг ужасно захотелось повидать, с кем я бок о бок сражался тогда. Но я забыл…

— Что забыли?

— Что прошло, Зина, много-много лет и что все они изменились, перезабыли многое, умерли, что во мне теперь никто и не узнает мальчика с Остоженки, да и я сам никого из них не узнаю…

— Видите ли, надо начинать всё сначала, — вздохнула Зина. — Надо начинать с этого мальчика. Кто он и что он, чем занимался, какая его биография…

— Никакой биографии у него тогда ещё не было, дорогая моя. Мальчик служил у сапожника, в Коробейниковом переулке… Деревянный домик по левой руке, если идти от Остоженки, красные латаные ворота, грязный двор с одним деревом посредине…

Зина стала быстро записывать приметы.

— Мальчика только что, месяца за два, привезли из деревни, — продолжал полковник. — Отца убили на германском фронте, мать погибла в тифу. Сапожник… Ах, ну как же его фамилия? Трифонов, Топорков, Трофимов… Нет! Чёрт знает, забыл!.. Хороший мужик!.. Лет пятьдесят — пятьдесят пять ему было…

— Вы лучше о мальчике говорите, — сказала Зина. — Сапожника-то я всё равно не смогу узнать, ему сейчас, если он жив, больше семидесяти.

— У мальчика примет не было, имени его тоже никто не знал.

— Ну вот видите…

— Но в те дни, Зина, мы все как бы сразу родились на глазах друг у друга и то, что запомнили тогда, никогда больше не забывали. Октябрьские бои за Москву уже начались, а у нас на Остоженке пока ещё было тихо. Вдруг на рассвете…

— Какого числа? — перебила Зина.

— Гм… Числа двадцать седьмого — двадцать восьмого октября… Вдруг на рассвете слышим — замоскворецкие красногвардейцы пробиваются к нам через Крымский мост, захватили Крымскую площадь и с боем продвигаются по нашей Остоженке, к храму Христа Спасителя. Хозяин велел мне одеться, говорит: «Ну, Алёшка, революция до самого нашего переулка дошла, пошли помогать».

Вышли мы — стрельба, суета, крики. Белые бьют по Остоженке из пулемётов, стреляют из форточек и чердаков, из подвальных окон. Где свои, где чужие — не разберёшь. Смотрим, роют наши окопы как раз у Коробейникова переулка, а в чайнушке на углу — красногвардейский штаб. Мы к ним: дайте, мол, винтовки, пойдём в окопы. «Винтовок, говорят, нам самим не хватает, а вы лучше разведку тут нам организуйте». Хозяин мне говорит: «Беги домой, возьми две пары сапог, заверни в узелок, неси будто бы заказчикам на Зачатьевский».

Бегу я с сапогами от подъезда к подъезду, пули визжат, штукатурка с домов сыплется, стёкла то и дело звенят.

Подбегаю к Зачатьевскому монастырю— останавливают меня юнкера: «Куда? Кто такой?» Говорю: «Я сапожный ученик, хозяин послал заказы по домам разнести». — «Ну, беги!»

Завернул я в переулок, разглядываю, что у них тут имеется: на колокольне монастыря пулемёт, на улице два и вообще народу довольно много и, видно, наступать на наших собираются. «Надо, думаю, сейчас же к своим возвращаться». А что с сапогами делать — не соображу. Забежал в какой-то двор, бросил свёрток за ворота — и назад.

Слышу — зовут меня. Как раз на самом углу офицер стоял, подзывает к себе: «Кто такой? Откуда?»

Опять объясняю, что хозяин послал сапоги заказчикам отнести. Я отнёс, а теперь домой возвращаюсь, на Коробейников. «А много там красных?»— спрашивает офицер. «Много», — говорю.

Верчусь я перед офицером, не знаю, как быть, и вижу: из того двора, куда я бросил свёрток, выходит юнкер и держит в руках мои две пары сапог. Ну, пропал! И, не раздумывая, согнулся я да и вылетел под пулемёты на Остоженку. Пробежав шагов двадцать, отяжелел что-то, вспомнил, что тут дом с длинным двором есть, юркнул в этот двор, перелез через два забора и вышел опять на Остоженку, уже перед самым Коробейниковым.

Еле иду. Это, думаю, от волнения, первый же раз я под пулями, непривычно да и страшновато, конечно.

Рассказал, что видел, и чувствую — сознание теряю.

Осмотрели меня; оказывается, мякоть левой ноги пробита. Перевязали, положили в чайной, и командир отряда Пётр Добрынин…

— Что-то знакомая фамилия, — сказала Зина.

— Ещё бы! По Добрынинской площади, наверно, не раз ездили, вот и запомнили.

— Ах да-а! — смущаясь, сказала Зина.

— Добрынин поблагодарил меня за разведку и говорит: «Сделай одолжение, выполни ещё одно дело. Тебя сейчас возьмут на одеяло и понесут по Лёвшинскому переулку, вот эта женщина и эта, — показывает на двух молодых, вот как вы, Зина, девушек. — Эта, Наталья Карповна, будет вроде твоя мать, а та, Ефросинья Николаевна, просто знакомая». — «Да какая же, — говорю я ему, — она будет мне мать, когда ей и двадцати-то лет нету». — «Ах, верно, — говорит Добрынин. — Ну, тогда сестра, значит. А фамилия ваша — Чернышёвы. И живёте вы там-то и там-то. Запомнишь?»

Вот мы и двинулись.

Белые ругались, но пропускали, а из Лёвшинского ни вперёд, ни назад не выберемся. Между тем сведения добыли мы замечательные.

Я говорю девушкам: «Бросьте меня, идите сами, да порознь. Скажите, что вы на работу пробиваетесь, на Крымскую площадь, — там женщин записывали мешки для муки сшивать». Они пошли, а я на руках ползу к Пречистенке. Из ворот люди спрашивают меня — кто да откуда. Говорю — отца вышел разыскивать, да вот ранили, не знаю, как и домой добраться. Жалели меня все. Выполз я на Пречистенку, высмотрел что мог и только собрался переулочками свернуть к Остоженке — меня подхватили какие-то сердобольные люди, положили на телегу и повезли в госпиталь к Никитским воротам.

Я кричу им: «Пустите!» — а они хоть бы что.

А на Пречистенке бои ещё сильнее, чем у нас.

Вы помните, Зина, где стоит памятник Тимирязеву? Так вот на том месте был большой дом; он горел сверху донизу, близко нельзя было подойти, и это меня спасло — не довезли.

— Чем же спасло, если не довезли? — недоумевая, спросила Зина.

— А вот слушайте! Я ведь не один был в Москве такой храбрый мальчуган. Таких, как я, маленьких красногвардейцев были десятки, а может, сотни. И несколько из них лежало как раз в этом госпитале у Никитских ворот. Захватив госпиталь, юнкера выбросили ребят с третьего этажа на улицу… Ну, вот мне и повезло, до госпиталя меня не довезли, но я увидел здесь кое-кого из красных, рассказал им, что творится на Остоженке, и получил важнейшие новости для Добрынина. Всё дело было теперь в том, чтобы скорее добраться до дому. Но как?

Решил я пробираться через Арбат на телеге. Возчик убежал, конь всё равно без присмотра. Еду и думаю: «Ну вот, сейчас обязательно убьют». Нет, ничего, как-то удачно вышло. Иногда кричат мне: «Эй, куда?» — «За убитыми!» — отвечаю. «Кто послал?»— «Полковник Мартынов». Ну, и никто, конечно, не проверял, кто такой Мартынов и куда он меня послал. От Никитских ворот до Остоженки ехал я целый день.