Гибель Петрограда (Фантастика Серебряного века. Том XII) - Толстой Алексей Николаевич - Страница 1

Алексей Толстой

ТАЙНА СИЯ ВЕЛИКА ЕСТЬ

Эскиз

Наденька умерла под вечер от жестокой болезни, свернувшей нежное ее девичье тело, словно огонь, когда бежит он по сухому ковылю, окружая зеленый куст, подбирается, зашипит в корнях и обымет вдруг полымем и ствол, и листочки.

Отец Наденьки, коснувшись ухом костенеющих дочерних уст, чтобы уж не ошибиться, несмотря на саженный рост и сивую бороду, кинулся в охотничий свой кабинет, сорвал со стены винтовку, долго не попадая, вложил патрон и открыл было рот, чтобы вогнать туда пулю, но повисла на руке у него жена — маленькая, как старый чижик, старушка, умоляя одними глазами — не губить еще и себя. Откинул он жену, но тут же бросил и винтовку и стал навзрыд плакать, крутя головой, как медведь.

А жена — Вера Игнатьевна — в ситцевом капотике, ходила, поджав сухонькие губы, от мужа к мертвой (была Наденька и в гробу красивее всех подруг), все прибрала, не суетясь, всем заказала работу, из сундука вынула саван, давно еще сшитый и беленый каждую весну, по ошибке, для себя нм о чем не забыла, забыла только послать в Петербург телеграмму Ивану Забелину — милому юноше, гостившему у них три подряд Рождества, но теперь делить с кем ни будь дочку было Вере Игнатьевне уже невмочь.

Иван Забелин, сидя в узкой комнате с отставшими от сырости под низким потолком обоями, читал Наденькино письмо, писанное за три дня до смерти и, прикрываясь, будто от лампы, ладонью, хотя никто все равно не мог видеть влажных его глаз, втягивал впалые щеки и морщился.

«Милый Ваня, — писала Наденька, — мне очень не хочется хворать, но я знаю, что выздоровею, тогда мы с вами опять пойдем на охоту за зайчиками или будем ловить сетью белых куропаток; помните, как мой Кадошка поймал вам зайца у омета, чтобы не было стыдно возвращаться с пустыми руками; я вас научу стрелять. Вы не думайте, что я вас забыла; мне сейчас очень больно, а я все думаю о вас».

Прочтя несколько раз это письмо, Забелин нарочно уронил его на пол и, поднимая, под столом поцеловал. Оно пахло ее духами. Потом аккуратно запрятал письмо в конверт, конверт положил в объемистый курс уголовного права, все это засунул под подушку, лег на узкую свою постель и, подперев голову, стал глядеть на обои.

Но, вместо выцветших букетов, представился ему высокий лес, засыпанный снегом, темно-зеленые ели, разлапистые ветки сосен, опрокинутые корневища, похожие на медведей, и хрупкие под ногою кусты.

Наденька шагает впереди, в заячьей шубке, с ружьем через плечо, выглядывает зайчишку или, подняв разрумяненное от мороза лицо, смеется, обсыпанная снегом с тонкого дерева.

Забелин, ступая в Наденькины следы, только и видит белую ее шубку, синеватые, в солнечных искрах, сугробы и за деревьями ясное небо. Он знает — когда, утомленная ходьбой, привалит Наденька где-нибудь на пригорке, поджав под себя ноги, одетые в мохнатые валенки, вынет из варежки теплую руку, даст поцеловать, щуря бирюзовые глаза и скажет со смехом, от которого морщится нежный ее подбородок:

— Ну уж, охотник, ему бы все целоваться!

Зная все это, Забелин говорит, догоняя девушку:

— Наденька, не пора ли отдохнуть; никаких зайцев нет.

— Вот выдумки, — звонко кричит Наденька, — я нас расшевелю, — прислоняет ружье к дереву и, крепко схватив Забелина за руку, бежит вместе с ним, спотыкаясь от смеха, в лесной овраг.

Огромный сугроб, из-под низа вылизанный метелями, как мост, перекинулся с этого берега кручи почти до того, и незнающий путник пойдет напрямик, разинув рот, и провалится; а Наденька и Забелин нарочно вбегают на хрупкий этот мост, в страхе цепляются друг за друга; снег тяжело под ними ухает, сползает все быстрее вниз, и оба катятся в вихре поднятой пурги, заваленные с головой легким и голубым снегом.

— Наденька, Наденька, — говорит Забелин, еле переводя дух, когда оба лежат на дне оврага, — вы не ушиблись, золотая моя…

— Что Наденька, Наденька, ну я Наденька, — кричит она, поднимаясь на колени и смеется ему в лицо, — ну хорошо, нате, поцелуйте щечки, и лезем наверх…

Забелин сел на кровати, отерев со лба липкий пот, словно сейчас только вылез из оврага, замотал головой, стараясь отогнать слишком мучившие его воспоминания и сейчас же снова увидел, как возвращаются он и Наденька по хрупкому насту, в сумерки, когда по лиловатому снегу чуть метет дымком поземка, клонит будылья бурьяна, померзшего во всей безлюдной степи, а вдалеке брешут собаки.

Наденька и Забелин устали, но знают, что в теплой горнице ждет их накрытый стол, кувшины с молоком, которым вымочит Наденька губы, а весело насупленный Золотов скажет: «Ну и охотнички, всех зайцов моих распугали».

— Что это, я все думаю, все думаю, — сказал Забелин, — не случилось ли чего? — Сел у лампы, еще несколько раз прочел Наденькино письмо, положил на стол руки, на них голову и, глядя на множество дырочек в ламповой горелке, слушал, как за окном, ударяемый ветром в стекло, льет и льет холодный, петербургский дождь.

Освещенное лампой, желтое лицо Забелина стало очень печально, а темно-зеленые глаза казались покорными и больными, от забот ли, оттого ли, что судьбой досталось Забелину недолго жить.

Скользя и подпрыгивая по мокрому тротуару, бежал Забелин на телеграф, а частый дождик, невидимый за темнотою ночи, стекал с картуза за шею и хлестал в лицо.

«Ради Бога, отвечайте здоровье Наденьки», — повторял Забелив придуманную телеграмму и весь трясся от страха и тоски, потому что, заснув у стола под лампой, увидел он не лес, как ожидал, не веселое солнце, а бурьянную, изрытую колеями, вспухшую от дождей ночную степь и над ней, быстрым полетом описывая широкую дугу, улетающую ввысь белую тень. С криком, хватаясь за грудь, проснулся Иван Забелин и почувствовал, понял собачьей тоской беду.

Перебегая теперь улицу, поскользнулся Забелин и ухватился за фонарный столб, четырехгранный и решетчатый, которых много в старом городе. Мимо, дрыгая колесами, проехал извозчик, подняв мокрый кузов. Забелин поглядел на него, потом поднял голову вверх, откуда, освещенный фонарем, во множестве, из страшной, черной выси падал наклонный дождь.

Уходя взором за светлыми этими нитями все выше, до хлюпких туч, заваливших ночное небо, крепче схватился Забелин за чугунный столб и ахнул в смертельной тоске: там, пронизав тьму, опускалась над городом, тем же плавным полетом, белая тень.

— Плохо мое дело, — сказал Забелин, — устал я, должно быть.

А когда вернулся с телеграфа, привернул лампу и лег в постель, накрывшись пледом и пальто, принялась его трясти, душить и томить злая лихорадка.

В темную комнату влетела белая и воздушная Наденька, быстро легла к Забелину на постель, охватила холодными руками и стала терзать грудь, чтобы уж, не долго муча, вырвать сердце. А Забелин, не в силах разглядеть Наденькиного неуловимого лица, метался, прижимаясь к мучительнице. И чем дольше продолжалась борьба, тем тяжелей и ловчей становились ухватистые руки, наконец просунула она ледяные пальцы вовнутрь, рванула за всю грудь и Забелин, сброшенный с постели, стал падать в темноту. Падая, он сознал, что в бездне нет дна. Ужас от этого уничтожил все помыслы и воспоминания и Забелин корчился, как сухой лист. Когда же от безмерной этой муки сгорел весь, пропало для него время, тогда быстро сверху долетела спокойная и строгая Наденька, подхватила его и сказала, не открывая глаз: