Машина неизвестного старика
(Фантастика Серебряного века. Том XI) - Строев М. - Страница 29

А вечером он очнулся. Застонал, заговорил, точно бредил:

— И опять он не то сказал… Не выживу я… Умру… Опять умру. Был уж я мертвым… И там был… Там был… У Господа души человеческие меня отпросили… Только рассказать.

И улыбнулось его лицо: радостно и светло улыбнулось.

Он замолчал на минуту, точно ждал вопроса. И сестра спросила:

— О чем рассказать?

Не было в ее вопросе любопытства, не было искренности. И тот понял:

— Не веришь, сестрица… А ты поверь… Поверь! А вот что я знаю…

Точно просветившая его лицо улыбка дала ему силы. И удивлял его связный рассказ и не были слова похожи на бред. А он улыбался и рассказывал:

— Пошли мы в атаку, сестрица. И шел уж я не впервой. А только надумано было мной в этот раз, что моя пришла череда умереть. И на первом же шагу долбануло меня в грудь, так что словно от толчка только я и упал. Шли это наши через меня, которые и по мне — хорошенько все я помню. Помню я, как и душенька во мне колыхалась, ровно за тело цеплялась, уходить не хотела. И долго так-то. С ночи до другого вечера, стало быть. А вечером меня подобрали и сволокли в могилку. Душенька-то моя во мне еще была. А как стали землей присыпать, учуял я, что душенька из меня вышла. И такое странное со мной сталось: не боли у меня, ни страданий… Ничего, только легкость какая-то. И поплыл я как в воздухе… И вдруг увидел, как кругом меня все такие же душеньки в воздухе плавают. И облики у них человеческие, а только прозрачные, прозрачные, как воздух дым какой… И стремятся, вижу я, все они ко мне. Тут я и тех увидал, что могилу засыпать хотели… Только немцы им засыпать не дали. Налетел разъезд ихний, наши и отошли от могилы и скрылись… А тут подхватили меня словно вихрем душеньки человеческие и понесли по полю… И понесли…

На минуту замолчал. Потом откинулся на подушки и выговорил тихо:

— Доктор идет… После доскажу…

Доктор подошел к его койке. Сестра, пожимая плечами, рассказала ему.

— Бредит… Это хорошо, останется, значит… — равнодушно заметил он.

— Да вы послушайте, доктор… Совсем не похоже на бред…

— Бывает… Послушайте… Любопытно все-таки…

Она опять села около больного. Тот не открывал глаз, пока доктор не отошел в самый конец комнаты, и только тогда опять тихо заговорил, словно и не прерывал своего рассказа:

— И чувствую я, что легко мне и хорошо и радостно… Спрашиваю… Чудно так: спрашиваю, а голоса не слышу и губами не шевелю… Это, вот, мол смерть такая-то и есть? Не страшно совсем?.. Они отвечают: сейчас мы еще на земле… Срок положен душе в сорок дней. А тогда уж на Суд Божий представимся мы… А был я, сестрица, неверующим… И в душу человеческую веры не имел. Со студентами (при университете служил я) всему научился… Поверил я им, что ни души нет никакой, ни жизни там загробной… А тут и спрашиваю: нельзя ли, мол, сказать нашим всем, чтобы смертушки не боялись, ведь вон, мол, хорошо как так-то пребывать… И чую ответ их: о том, мол, мы все тужим… А только сказано нам было Ангелом от Господа, что не пришло время еще тайны своей людям открыть, и что открыть это нужно будет той душеньке, которая сравняет число всех душ человеческих с числом Ангельских сил. И только учуял я ответ этот, как в сиянии великом Ангел явился и громогласно изрек мне: есть сия душа последняя, уравнявшая число душ человеческих, с земли пришедших, до числа сил Ангельских. Иди на землю и первому человеку, коего увидишь, о сем расскажи… Тогда же и возвратись… И указал перстом на меня… И душенька моя опять вошла в тело и почуял я, как сволокли меня с могилы и донесли досюдова… И тебя, сестрица, я первую увидел и тебе рассказал… А ты всем скажи… Легка смертушка, легка… Потому душеньке свободно и легко и радостно…

Сестра вздрогнула и потянулась к его лицу: оно быстро темнело, искажалось страшной гримасою боли. И в этот же момент горячей струей брызнула изо рта яркая кровь, четко прочертившаяся в белой пене…

Доктор вернулся с обхода, еще раз взглянул на любопытного раненого и едва привел в чувство сестру. Она пробовала было рассказать ему, но он замахал руками:

— Вы переутомились… Идите, идите отдохнуть… Не хочу ничего слушать…

А когда ее сменили, он только пожал плечами.

— Ничего верного в медицине. Должен был поправиться и умер… Хотя, в грудь рана… Кровоизлияние от напряжения… Все может быть… Может быть…

Отдохнувшую сестру утром едва-едва убедили, что раненый бредил. Она долго не соглашалась. Но потом поверила и мне рассказала, уверяя, что это был бред. Только бред.

— Только бред.

Елена Петровна зажгла елку и стала окончательно поправлять украшения, как вдруг в гостиную быстро вбежал муж Елены Петровны, Николай Иванович Карский, начальник почтовой голубиной станции.

— Я пропал! — вскричал он.

— Коля, что ты!?

— Да, Лена! Непростительная, ужасная оплошность! Я пустил твоего любимца Снежка с важной депешей в N., а вот телеграмма, извещающая, что N вчера занят немцами. Депеша будет у них в руках; а там очень важные сведения!

— Шифрованная?!

— Не знаю. Не я писал ее.

— Коля, ты же не мог знать о положении N.

— Увы! Я, по оплошности, сначала пустил голубя, а затем распечатал телеграмму!

— Я сейчас приду, Коля. Ты очень бледен. Я сейчас.

Сказав это, Карская медленно вышла в прихожую, а затем без шляпы и платка бросилась бегом за задворки, где в сарае стоял ее собственный аэроплан системы Блерио, подаренный мужем три года назад. Карская увлекалась авиацией и участвовала в состязаниях. Теперь она задумала, ни более, ни менее, как догнать Снежка — безумное, отчаянное предприятие.

Разговор с мужем — 1 минута; путь до аппарата — 2 минуты; приведение его в готовность, с помощью подвернувшегося прохожего, весьма изумленного и давшего слово молчать — 10 минут. Считая, что Снежок вылетел за 10 минут до прихода Карского в гостиную — Елена получила 23–25 минут. Голуби делают ночью не более шестидесяти верст в час. Они летят по прямой линии. Когда Блерио взвился на воздух, Снежок был, следовательно, верст на 30–40 впереди Карской. Аппарат развивал скорость до 110 верст в час. Елена выровняла его на высоте 40 саженей — обычной высоте почтовых голубей и, пустив мотор вовсю, понеслась во тьме к N. Компас определил ей точное направление.

Снежок был ручной любимец Елены. Она выучила его прилетать на особый сигнал свистка — отрывистую трель с паузами. Летя со скоростью 100–110 верст, Елена по временам останавливала мотор, чтобы свисток был услышан птицей, и подавала сигнал. Через час, к великому ее счастью, маленькая верная птица, свистя крыльями, бросилась в колени Елены. Бесстрашная женщина повернула обратно.

Давно уже сидели гости в доме Карских вокруг тихо горящей елки и недоумевали, куда исчезла хозяйка; Карский, переживая двойное волнение, томился, как перед казнью. Где жена? Ее пальто и шляпа висели в прихожей.

Разговор не клеился. Вдруг широко раскрылась дверь, мелькнули женские руки, и Снежок, белый почтовый голубь, так удачно возвращенный из своего путешествия, порхнул в комнату. Вошла усталая, бледная Елена; лицо ее горело счастьем.

— Вот твоя депеша, — сказала она мужу. — Снежок не захотел лететь в N. Блерио я оставила за городской чертой под охраной рабочих и взяла извозчика.

Карский молча целовал ее руки.

Разговор прерывался…

— Желаете, я расскажу… Называйте это совпадением, случайностью, не все ли равно.

Вот здесь, в этом самом кабинете, год тому назад кутила веселая компания. Не один ящик Мума и Помри[8] был вылит на алтарь веселья. Среди нас был и Кронский, вы знаете его, наверное, по его роману «Забытые». Вот про него я и хочу рассказать.