Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 39

Тяжелые винные пары, вперемешку с папиросным дымом, поднимались вверх и теснили дыхание. Булыга вновь опустил окно. Резковатый порыв ветра ударил ему в лицо, напомнив свежее дыхание тайги и всю прелесть ночевок под открытым небом. Брови его сошлись к переносью. Глаза закрылись. Верхняя губа четким треугольничком выделилась над нижней, будто припечатывая ее и обрекая хранить молчание.

— В сущности, я чуждаюсь политики, — плавно поводя рукой и расплескивая содержимое расписной маньчжурской чашки на синие диагоналевые брюки, разглагольствовал внизу капитан. — Я в душе поэт. И как поэт я радуюсь, что мне выпало счастье общаться с высококультурными союзниками-японцами. Я имел возможность постичь… э-э… так сказать, из первых рук, пленительную свежесть японской танки.

— Правда, прелесть? — Саханов потянулся за пузатой бутылкой с ямайским ромом. — Выпьем за наших союзников…

— А я с вами не согласен, — грубо оборвал его притихший было Городецкий. — Японские стишки. Японские вышивки. Все это ширма! А натурально они еще в минувшую зиму грелись у догорающих русских изб! — выкрикнул Городецкий. — И русские партизаны их здорово колошматили и вымораживали из области, как тараканов!

— Прекрати, Игорь, ты пьян как сапожник, — угрожающе тихо произнес Беркутов.

— Да, я пьян, но на вещи смотрю трезвее многих, — наклонил к нему побелевшее от гнева лицо Городецкий. — И уж если нам поручено умасливать и вербовать в притонах Харбина и Айгуна всякую шушеру, значит, дело белой армии швах и песенка ее спета!

— Твоя-то, во всяком случае, да, — отрезал Беркутов. — Я не пожалел бы на тебя пули у первого же придорожного столба!

— А я разрядил бы в тебя свой браунинг в любую, братец, минуту, — отпарировал Городецкий, вновь вскидывая на ладони свою опасную игрушку. — Жаль только, что ничего не изменится, если одной сволочью станет на свете меньше! — Городецкий швырнул на колени капитана свой браунинг и, хватаясь за стены, вышел из купе.

— Я тебе припомню, милый друг детства, эти слова, только в более подходящей обстановке, — тихо, не меняя тона, сказал вслед ему Беркутов.

— Господи, да что же это такое?! — взмолился капитан и, подняв вверх глаза, встретился с непроницаемо-ясным взором Булыги.

Беркутов тоже глянул на него и неожиданно улыбнулся:

— Как видите, в семье не без урода! Впрочем, этот инцидент, сам не знаю почему, вселяет в меня уверенность, что мы с вами встретимся значительно раньше обусловленного срока.

— Всегда рад встретиться с вами, поручик. А теперь, надеюсь, будет тихо? Чертовски захотелось спать. — И, не сдерживая зевоту, Булыга повернулся лицом к стенке и закрыл глаза.

«Да, дела у них неважнецкие», — с удовлетворением подумал он, анализируя все, что ему довелось увидеть и услышать за проведенное в вагоне — по выезде из Гродеково — время. Так он узнал, что, когда началась эвакуация японских войск из Читы, встревоженное военное министерство провело в Токио секретное заседание и, не доверяя телеграфу, откомандировало во Владивосток специального дипкурьера, привезшего штабу Сибирской экспедиционной армии далеко не радостное сообщение. Суть его заключалась в том, что военное министерство, опасаясь объединения русских партизан и частей Народно-революционной армии, предлагает приостановить все операции против Амурской области и все же держать войска в полной боевой готовности, потому что именно Амурская область и представляет для них наибольшую опасность.

«Область, где я буду работать, — радостно подумал Булыга. — Да, немало пожгли японцы там крестьянских изб, но сейчас у них самих горит под ногами земля, и едва ли они уже вернутся туда».

Александр ехал в Благовещенск по заданию Владивостокского партийного комитета. Ехал не один: в соседних купе находились его двоюродный брат Игорь Сибирцев и Тамара Головнина. В партийном комитете их с Игорем снабдили в дорогу документами, которые вполне сойдут за настоящие даже при самой тщательной проверке. Что касается Тамары, то…

Студентка Высших женских курсов в Томске, Тамара стала партизанкой, вдоль и поперек исходила приморскую тайгу и была откомандирована штабом отряда во Владивосток для связи с партийным комитетом. На обратном пути она была арестована при посадке в поезд.

Осенью Тамару судили за «вооруженное восстание против существующей власти» и приговорили к расстрелу. На пути в тюрьму из окружного военного суда девушка бежала из-под конвоя и скрылась в пригороде «Черная речка» и всю зиму потом работала в подпольной типографии газеты «Красное знамя», мечтая продолжить образование в красной Москве. Летом Владивостокский партийный комитет дал Тамаре разрешение на выезд. Разрешение было напечатано на кусочке полотна, вшитом затем в плечико блузки. При обыске плечи, как правило, не прощупывались. Она обменила в латвийском консульстве выданный ей подпольным «Красным Крестом» паспорт и стала латышкой Амалией Мальвине Нератнис. Но для того чтобы попасть в Москву, нужно было проехать через белое Приморье, пересечь Маньчжурию, проникнуть в красный Благовещенск, обойти по тайге семеновскую Читу…

Беркутов лежал на спине, подложив под голову согнутые в локтях руки, и, скосив глаза, сверлил взглядом затылок Булыги. Ему очень не нравился этот юнец с крепко сжатыми губами, не нравилась сдержанно-вежливая форма его ответов. Было похоже, что он внимательнее, чем следовало бы, прислушивался к речам нытика Городецкого и тех двух каппелевцев, что резались с ними ночь напролет в карты, а теперь отсыпаются где- то в соседнем купе. Он сказал: «Встретимся в мае будущего года», а взгляд был проницательным и дерзким, будто он хотел сказать совсем другое. Несомненно одно: он умнее, чем хочет казаться, этот мальчишка. А что, дорогуша, если шепнуть кому следует, чтобы тебя попытали в Харбине с пристрастием? И он почти с ненавистью вглядывался в русые волосы подозрительного пассажира: спит или притворяется? Вдруг Булыга, будто почувствовав его острый взгляд, зашевелился и, резко повернувшись, глянул Беркутову прямо в глаза:

— А знаете, — сказал он негромко, — скажу вам откровенно, мне просто отвратно тащиться в этот неведомый Айгун. Невеселая, так сказать, перспектива — жить до будущей весны, держась за подол тетушки, как бы она ни была приветлива и добра.

— Да, по совести сказать, я вам не завидую, — посочувствовал Беркутов.

— Она еще, чего доброго, заставит меня картонки с шляпами по заказчицам таскать. У нее модный магазин, и дела как будто идут недурно.

Лицо Беркутова стало озабоченным. Он приподнялся и облокотился на локоть:

— Ума не приложу, чем бы вам помочь? — сказал он как бы в раздумье, не спуская глаз с лица Булыги. — Вот если бы вы знали английский, я бы устроил вас…

— Ол райт! — радостно воскликнул тот, вспыхивая румянцем. — Дайте мне свой харбинский адрес, и я буду с вами тотчас, как только вы захотите! — Все это было произнесено на чистейшем английском. Серовато-синие глаза Булыги выражали так много чисто детской доверчивости, что у Беркутова отлегло от сердца.

— А знаете, — вырвалось у него помимо воли, — я было подумал, что вы нацеливаетесь на Благовещенск. Там ведь теперь «большевистский рай», — улыбнулся он тонкой, многозначительной улыбкой. — Так вот, слово офицера, я намеревался всерьез прощупать вас в Харбине.

Булыга, пожав плечами, сделал огорченное лицо. Беркутов продолжал:

— Лежите. Молчите. Мотаете себе на ус, хотя у вас на усы еще и намека нет, все это показалось мне крайне подозрительным. Я ведь старый воробей, меня на мякине не проведешь! А большевички учат нас всегда быть начеку. Учат, черт их побери, учат!.. — Он рассмеялся, и сразу стало видно, что поручик еще очень и очень молод, хотя внутренне собран необычайно и как бы готов в любую минуту на какой-то решительный и необратимый шаг. Булыга вторил ему, сияя глазами и тоненько, по- девичьи, взвизгивая. Его густые, зачесанные на пробор волосы растрепались, над пылающими щеками ярко просвечивали крупноватые для этой мальчишеской головы и необычайно нежные уши.