Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 26

Председательствовавший на конференции Владимир Бородавкин, крупный человек с грубоватым и решительным лицом, увидев в зале Вениамина, укоризненно качнул головой и поманил его рукой. Вениамин вскочил и, выйдя в коридор, прошел за кулисы.

— Садись в секретариат, будешь вести протокол, — шепнул Бородавкин.

— Я же с приветствием… — начал было Вениамин.

— Помню. Не мельтеши перед глазами… — И он тут же объявил: — От имени коммунистической секции Амурского Союза Молодежи слово имеет товарищ Гамберг.

Вениамин шагнул к самому краю сцены. Волна горячей крови туго ударила в виски. Щеки запылали. Перед глазами мелькнули на миг кривляющиеся рожи Рифмана и Доньки, и, будто отвечая на их молчаливый вызов, он бросил в безмолвный зал пламенные слова:

— …Все мы, юноши и девушки Красного Амура, до последнего дыхания преданы партии большевиков и докажем это не на словах, а на деле. Если потребует партия, мы вновь оставим отчий дом. Нас не остановят ни слезы матерей, ни мольбы любимых. Мы вернемся только со щитом или на щите. Пусть же слышат нас и трепещут те, кто стряхнул с ног родную землю и прячется сегодня за Амуром, мешая нам жить и мстя подленько и трусливо. Взявший меч от меча и погибнет!

Взволнованный, Вениамин отступает за кулисы и садится к столику, где его ждут перо и бумага. Он очень удивился бы в эту минуту, если бы кто-нибудь сказал, что те, о ком он только что думал и говорил, изнывая от скуки, бродят по пыльным улицам Сахаляна.

Алеша ускорил шаг. Обида теснила грудь. Он жестоко корил себя: нужно же было стянуть эту фотографию да еще вручать ее Гамбергу! Пустая затея. Своих забот невпроворот… Конечно, он скопит за лето малую толику денег, можно будет купить кое-что из одежды и себе, и Кольке, вон он как растет, чертенок! Но все дыры не заткнешь, по-прежнему будет являть великий соблазн всякая оторвавшаяся от забора доска или валяющаяся на дороге щепка. По-прежнему нужно будет возиться с тупоголовыми мальчишками и корпеть до петухов над собственными чертежами. А приготовление пищи, а уборка комнаты, постирушки, штопка. Все это отнимает уйму времени, обедняет и сушит душу…

Но ведь это неизбежно, он же обещал маме «вывести в люди» младшего братишку. И он сдержит свое слово, как бы это ни казалось трудно. Уходишь в рейс, а Колька остается один-одинешенек. Изредка, получив увольнительную, его навещает брат Федя. Он служит здесь же в городе, в стрелковом полку. Но что он может узнать за эти короткие посещения? А разве знает он сам, чем заполнено время подростка, предоставленного самому себе?

Мальчишка может связаться с бойскаутами и ходить по городу с голыми коленками, дразня дурацким посохом собак. Брат большевика в буржуазной юношеской организации — стыда не оберешься! Но и это еще полбеды… А вдруг Колька поведется с карманниками? Он не раз пытался побеседовать с младшим братом, как мужчина с мужчиной, но Колька все отмалчивается. Нужно будет, обосновавшись на берегу, попытаться свести его с товарищами из Союза Молодежи, хотя Устав этой организации звучит слишком уж по-церковному елейно:

«…Воспитание деятельной, животворной любви к трудовым и пролетарским массам через изучение их истории, быта и духа, через широкое ознакомление с их нуждами, желаниями и возможностями».

Здорово накручено! А что если бы автор Устава Венька Гамберг был не сыном богатого рыбопромышленника, а знакомился бы с нуждами и желаниями «пролетарских масс» на собственной шкуре? Интересно, какие бы строки полились тогда из-под его пера? Но Колька, Колька… совсем отбился от рук мальчишка! Вот о чем думалось неотступно, и эта мысль была несносна.

Председатель Амурского облревкома Степан Шилов встретил Алешу, как старого знакомого. Он не забыл, как полтора месяца тому назад этот неприметный с виду парнишка — посланец николаевских большевиков переступил порог его кабинета и толково изложил замыслы и планы анархистов. Облревком принял тогда срочные меры: в Норском Складе создана комендатура, ведающая всеми делами прибытия и отправки эвакуированных, а это довольно частое сито. Попасть в Свободный Тряпицыну теперь будет не так-то просто.

Алеша не успел и рта раскрыть, как Шилов закричал:

— Понимаешь, паря, атаман Семенов сдрейфил и перед японским наследным принцем слезу пустил. Пишет ему: «…прошу повергнуть к стопам его Величества, Вашего Державного родителя, императора Великой Японии мольбу об отсрочке эвакуации японских войск хотя бы на четыре месяца…» Ха! — Высокий, черноволосый, он вскочил и зашагал из угла в угол большой полупустой комнаты с выдвинутым на ее середину массивным письменным столом.

— Чует кошка, чье сало съела! — продолжал он, ероша свои густые волосы. — Знает, что Чита не сегодня-завтра откроет семафор и «защитнички» зададут лататы. Вот уж верно, что верно: «Как пирог с грибами, так все с зубами; а как кнут с узлом, так и прочь с кузлом». А куда ж денешься, голубчик?! Ах, сукин сын, пардона запросил, к стопам повергается! Туфлю микадо… туфлю, без зазрения совести, готов лизать, подлец. Тьфу!..

— Японцу кланяться — станет пуще чваниться, говорят наши речники, — сказал Алеша, неловко примостившийся на краю широкого кожаного кресла, и порозовел, приподнимаясь, как школьник, перед быстро шагнувшим к нему Шиловым. Тот захохотал, положил ему на плечи свои крупные руки и, как-то вдвинув его в глубину кресла, опустился на стоявший рядом стул. Перестав смеяться, он заговорил уже более сдержанно и спокойно о временном прекращении военных действий в Восточном Забайкалье, о переговорах, которые должны закончиться не сегодня-завтра и не сулят ничего хорошего ни Семенову, ни его покровителям-японцам.

— Вот так-то обстоят дела, брат Алеха, чуешь?

Алеша молча смотрел на него широко распахнутыми серыми глазами и, казалось, — не слыхал вопроса. Сложность обстановки поразила его воображение своей неожиданностью и новизной. Если так пойдет и дальше, то скоро Федор и Евгений… Не получив ответа, Шилов недовольно хмыкнул и потянул из кармана яркий кашемировый кисет. Его собеседник тут же спохватился, щеки его снова полыхнули румянцем.

— Да они уйдут, Степан Самойлович, уйдут японцы- то! — воскликнул он, по-мальчишечьи ликуя. — Тут уж Семенову никакие мольбы не помогут.

Шилов тронул руку Алеши своей горячей рукой:

— Уйти-то они уйдут, это ясно! Только уйдут, обобрав жителей до нитки, а рабочий люд в Забайкалье мрет с голодухи и теперь. Сегодня ночью, паря, на внеочередном заседании облревкома было решено: как только освободится Сретенск, незамедлительно послать туда пароход с провиантом. — Он сверкнул глазами: — Николаевцам мы помогаем крепко и сретенцам поможем! От себя оторвем, а пошлем им и муку, и рыбу, и кирпичный чай, и круп… да хоть немного сахара и подсолнечного масла. Надвигается зима. Понимаешь? Родное Забайкалье…

Кровинка истого забайкальца сказывалась во всем облике Степана Шилова и повадке: в здоровой смуглоте темнобрового и яркого лица, в буйной копне смоляных кудрей, в мятежном огоньке, вспыхивавшем то и дело в глубине его узковатых и жарких глаз. Алеша понимал, что, говоря и думая сейчас о Забайкалье, Шилов вызывал в памяти не бездушный пейзаж, а своих земляков: стойких и отзывчивых, мужественных и сердечных, в чьих жилах мирно уживалась кровь кандальников и варнаков с кровью беззащитных и покорных воле случая бурят и дауров. И, зная этих близких ему по крови людей, Шилов живо представлял, что несет им суровая зима, когда только и остается, что сидеть у пылающей печки да потягивать густой сливан из старой, выщербленной, — здесь умеют беречь вещи — еще дедовской чашки. Вот почему и не видя земляков, а только чувствуя каждым ударом своего большого сердца их нужды, председатель Амурского облревкома заранее решал, как лучше сделать то, что предстоит делать, быть может, в ближайшие же дни. И он не мог при этом не думать о своем младшем брате Дмитрии, командующем Забайкальским фронтом, который гнал в три шеи с родной земли интервентов.