Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 25

— Видишь, 1912 год… двенадцатилетние. А сейчас нам по двадцати и… дороги у нас разные. Как к тебе попала фотография? — спросил Вениамин, снова поддаваясь внезапному раздражению и неясной тревоге. — Я тебе, Лешка, помнится, ничего не даривал. Ведь так?

Черные глаза его, помимо воли, загорелись вызовом.

— Ты что, сыщиком заделался? Доморощенным Шерлоком Холмсом или Нат Пинкертоном?! Рыщешь-ищешь криминал? Ты со мной эти штучки брось, — голос его зазвенел: — Я в гамовский мятеж в первых рядах с красной повязкой шел. Я и после у белых не выслуживался, с анархистами не якшался! Понял? И если ты меня вздумал этим вот… Если досье-доносье готовишь…

— Вот ты, оказывается, какой! — Алеша отступил и смотрел на него с каким-то детским любопытством.

Кровь медленно приливала к его бледным щекам. Это был стыд, мучительный стыд, но не за себя, а за другого. — Рифманы за границу подались. Беркутов у белых служит. Ты знаешь об этом? — спросил он после недолгого молчания.

— Представь себе, знаю! — запальчиво подтвердил Гамберг. — А дальше что?!

— Мы у Рифманов вещи описывали. В гостиной, на круглом столе, альбомы. Я стал один смотреть и увидел вот это, — Алеша кивнул на фотографию, которую все еще держал в руке Вениамин. — Ну и прочел надпись. Ну и взял… Сам не знаю, зачем взял. Может, подумал, что тебе будет неприятно, если еще кто увидит. Может, удивился, что ты с буржуятами в обнимку… Теперь я и сам не разберусь! — Он тронул руку Вениамина маленькой крепкой рукой. — Я тебе правду говорю, Венька. Считай, что я ничего не видел. Ну, я пошел!

— Ладно, так и запишем! — отрывисто хохотнул Вениамин, хлопнул его по плечу и толкнул тяжелую дверь. Она распахнулась почти бесшумно, но, возвращаясь в исходное положение, заскрипела так насмешливо и отвратно, как будто в чем-то предостерегала.

В передней Вениамин еще раз рассмотрел лица своих бывших друзей и подумал, что нужно сегодня же разыскать дома такой же вот снимок и уничтожить. Странно, что он не. вспомнил об этом раньше. Забыл напрочно? Пожалуй, да. Но разве такая надпись послужит ему на пользу?

— А, пропади вы пропадом! — и, внезапно ожесточившись, он стал рвать фотографию на мельчайшие части. Швырнув в угол то, что осталось от снимка, Вениамин облегченно вздохнул, поднялся по гремучим ступеням широкой, развернутой на два марша лестницы и на цыпочках вступил в тот самый зал, где три года назад ему торжественно вручили аттестат зрелости и такую весомую и значительную для каждого, стремящегося первенствовать в жизни, золотую медаль.

С этой наградой его не поздравили ни Беркутов, ни Рифман. Было понятно, что в Доньке заговорило обиженное самолюбие. Но второй… Что сделал он второму?

Смущаясь и кляня себя за опоздание, Вениамин скользнул быстрым взглядом по тесным рядам делегатов, выискивая свободное местечко. Сидевший у края скамьи худой и жилистый человек в латаной гимнастерке что-то бормотнул и завозился, тесня соседа. Восприняв это как приглашение сесть, Гамберг примостился с ним рядом.

Было девять тридцать утра. Руководитель амурских большевиков Михаил Трилиссер приветствует делегатов от имени областного комитета партии и объявляет конференцию открытой. Стиснув руки, он на мгновение задумывается и пристально смотрит в зал. Какие картины проходят в этот миг перед его мысленным взором: Свеаборгское восстание моряков, возглавленное им в 1905 году, или бескровные лица товарищей, с которыми он отбывал семилетнюю каторгу и томился в ссылке?

Лишь Февральская революция вернула ему долгожданную свободу. И с того времени ни одного дня передышки! Трилиссер редактирует в Иркутске газету и председательствует в комитете по борьбе с контрреволюцией. Многие из сидящих в этом зале знают Трилиссера как начальника штаба Забайкальского фронта. Вместе с ними пришел он в Амурскую область в ноябре восемнадцатого. А в девятнадцатом, когда руководители амурской партийной организации были почти поголовно истреблены, он вошел в состав подпольного обкома.

На узких и длинных скамьях сидели представители коммунистических ячеек города, области, Хабаровского и Забайкальского фронтов. На хорах сгрудились представители профсоюзных организаций. Рдели кумачовые косынки делегаток, вдов и матерей погибших героев, подпольщиц и партизанок — самоотверженных красных сестер таежного лазарета. Сегодня впервые они собрались так вот открыто, и, несмотря на понесенные тяжкие потери, кажется, что никогда еще организация не была так несгибаемо сильна.

Трилиссер улыбнулся, изможденное лицо его подобрело и стало на редкость привлекательным. Простым и будничным тоном он предложил избрать президиум Первой партийной конференции амурских большевиков.

Кто-то пылко воскликнул:

Невысокая плотная женщина, в неумело повязанной косынке на коротко остриженных седых и кудрявых волосах, встала и запела срывающимся от глубокого волнения голосом. Стоголосый хор пением похоронного марша почтил память павших бойцов. Их скорбные тени вместе с живыми вводили в почетный президиум вождей мирового пролетариата: Карла Маркса, Ленина, Карла Либкнехта, Розу Люксембург и народных героев Дальневосточной окраины: убитого в Благовещенске Федора Мухина, сожженного в паровозной топке Сергея Лазо, застреленного в поезде парламентера Уткина, убитого во Владивостоке Костю Суханова и еще многих и многих…

А перед глазами Вениамина, помимо воли, проходили картины восьмилетней давности.

Вот залитая солнцем столовая беркутовского городского дома. Донат веером раскинул снимки:

— Каждый пишет, что ему вздумается. Но, друзья, это, как договор с дьяволом, скрепляется кровью! Идет? — Гримасничая, как обезьяна, он отошел в сторону, уступая первенство гостям.

Вскинув вверх узкие с изломом брови и закусив губу, Сашка Рифман ткнул перочинным ножичком в палец левой руки и, подхватив новеньким пером «рондо» каплю крови, склонился над столом. Когда он отошел, на обороте всех трех фотографий виднелась одинаковая четкая надпись:

«На нашем родовом гербе девиз — „Верность!“

Барон фон Рифман».

Юный барон прислонился к холодной изразцовой печке, и в его прищуренных и мрачноватых глазах сквозило явное презрение.

Злясь и негодуя — в Благовещенске не было родовитой знати, и баронство Сашки могло оказаться чистейшей липой — и к тому же испытывая острую боль — в сердцах он сильно поранил палец, — Вениамин небрежно вывел:

«Гамберги без титулов и традиций, но клятве не изменят.

Вениамин».

Прежде чем приложить руку, организатор этой затеи перечел обе надписи и, довольно хмыкнув, сделал третью приписку, полную дерзкого бахвальства:

«Тот, кто дружбу предаст, — смерти достоин. Честью и кровью скреплено в Беркутовом Гнезде.

Донат».

«Беркутовым Гнездом» назывался большой хутор — по-местному заимка, — принадлежавший отцу Доната. «Дедовское поместье», — утверждал подросток, хотя в городе еще помнили, как его отец торговал квасом; а нажился не то на продаже опиума, не то на поставках армии, а вернее — не обошел ни того, ни другого.

Что же касается фамильного герба Рифманов, то если таковой и существовал, то радости от него было мало. Старый полковник Рифман — некогда правая рука карателя Ренненкампфа, — очутившись на пенсии, оказался плохим дельцом. Приобретенный им на Селемдже прииск давал пока только одни убытки. В этом окружении Вениамин не мог не гордиться своим папашей. Лазарь Моисеевич Гамберг, не гонясь за титулом и большими прибылями, сумел так поставить дело на своих рыбных промыслах, что гамберговские копчения и соления пользовались спросом не только в России, но и за границей.

Вениамин усмехнулся: революция и гражданская война на Дальнем Востоке смешала карты стариков и разъединила молодежь. Казалось бы, все дороги вели его в лагерь белых. Там его приняли бы с распростертыми объятиями, а он участвовал в подавлении их мятежа, партизанил. Он не бегал и не побежит через Амур. Но отчего же так ноет и болит сердце, как будто те, о ком он уже успел позабыть, пришли, сели рядом и требуют отчета?