Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 10

— Это особо важные преступники, — твердил он, — подписи начальника конвоя недостаточно. Уж поверьте, я знаю свое дело.

Его педантичность и спасла жизнь большевикам, вернее, отсрочила расправу.

Месяц спустя после гамовского мятежа полковник французского генерального штаба Пишон в своем докладе французскому же посланнику в Пекине расценил это событие так:

«…На Амуре казаки, которых было около 35 тысяч, не смогли ничего сделать. Дисциплина у них пошатнулась, и вообще наблюдается разложение. Атаман Гамов в Благовещенске сумел поднять против большевиков лишь совершенно незначительное количество казаков, именно тех, которые подпали под его непосредственное влияние…»

Пишон мог бы к этому добавить, что незадачливый атаман удрал в Сахалян, прихватив и деньги из казначейства, и семью еще до начала боя.

Не покрыли себя лаврами и поверившие атаману члены «Союза учащихся средних учебных заведений», пытавшиеся огнем и мечом утвердить в родном городе «войсковое правительство». Сбегав в Сахалян, они потихоньку возвращались обратно, убедившись, что Гамов не даст и ломаного гроша для удовлетворения их сильно разыгравшегося от прогулки за Амур аппетита.

В конце марта 1918 года в Благовещенске собрался 5-й войсковой круг Амурского казачьего войска, принявший решение:

«Амурское казачье войско, как отдельную сословную единицу, упразднить и слиться в одну семью со всем крестьянством Амурской области для совместной работы на благо всего трудового народа».

А десять дней спустя объединенный съезд крестьян и казаков постановил, что «…отныне Амурская область является автономной Амурской Социалистической Советской Республикой как составная часть Великой Российской Советской Республики».

С первых же дней своего существования молодая республика была отзывчивой и щедрой. Председатель Совета Народных Комиссаров Федор Мухин изыскивал сахар, икру и рыбу для голодающих Петрограда, средства на ремонт и постройку школ, артиллерийское снаряжение революционной Чите, деньги для Иркутска, крупу и муку для Нерчинска.

«…Все рабочие железнодорожных мастерских станций Гондатти, Ерофей Павлович, Магдагачи и целого ряда других пунктов отправились на фронт. Мастерские закрыты. Подъем духа среди рабочих небывалый». Так ответили амурцы на контрреволюционный мятеж во Владивостоке. Нет, никогда, ни через полстолетие, ни через тысячу лет, амурцы не будут краснеть за своих предков!

Амурская республика национализировала частные лечебницы и отдала их народу, установила хлебную монополию и твердые цены на хлеб и зерно. Разоружала националистов. Выпускала денежные знаки. На ее счету великое множество больших и малых дел, и все это в условиях осадного положения.

Вражеское кольцо сжималось: к половине сентября в руках белогвардейцев были Сибирь, Забайкалье. Белая опасность нависла и со стороны Хабаровска.

Амурские большевики наметили пункты будущих таежных партизанских баз, сосредоточили на пристанях двадцать пароходов и шестнадцать барж для эвакуации. Вложили через подставных лиц в китайский банк Сахаляна полтора миллиона рублей для нужд уходящей в подполье партийной организации. И вот настал день, когда жители города в последний раз услышали взволнованную речь своего председателя Совнаркома:

— Мы уходим под напором японских штыков, — говорил Мухин. — Но мы не побеждены. Мы только отступаем в тайгу, чтобы там, набравшись сил, вновь прийти сюда и восстановить власть Советов. Прощайте, товарищи рабочие, мужайтесь, крепитесь, мы скоро придем.

Так заверил Мухин собравшихся на митинг перед эвакуацией, но сам он не уехал, а остался для руководства подпольем, и когда в Благовещенске снова установилась советская власть, его уже не было в живых. Федор Мухин стал одной из бесчисленных жертв японской интервенции.

Медленно, медленно… навсегда запечатлеваясь в памяти, отодвигалась алебастровая белизна зданий, сверкающих в тронутых осенней позолотой тополях. Дети махали вслед отъезжающим платками и картузами, с тревогой поглядывая на маньчжурский берег, где уже копошились стервятники, заполняя грязно-желтые халки и приземистые катера.

В устье Зеи в разгоряченные лица ударил резкий и холодный ветер, будто напоминая, что едут не на прогулку, что впереди их ждут бездомовье и зима.

Едва скрылся за поворотом последний пароход, как из-за Амура под защитой японских знамен и тесаков хлынули белогвардейцы.

Снова на улицах Благовещенска загарцевал на своем смежно-белом Звездочете заметно раздобревший Гамов. А в бывшем губернаторском дворце застрочил свои декреты бывший прогрессист Алексеевский:

«Все возникшие за время советской власти городские, волостные, станичные, поселковые советы, земельные и продовольственные комитеты, комиссариаты и прочие органы сим упраздняются…»

И в первые же дни бело-японского владычества застенки контрразведки и тюрьма приняли более двух тысяч граждан бывшей Амурской республики, заподозренных в приверженности к большевизму.

Алеша стоял у левого борта и тоскливо смотрел, как уплывает назад родной город.

— Ты один здесь? А братья? — Маленькая теплая рука коснулась его плеча, он вздрогнул и обернулся. Молодая женщина, видимо, обрадовалась встрече и пыталась улыбнуться, но жгучие, в густой бахроме ресниц глаза невольно выдавали ее растерянность и муку.

— Братья? Федя и Евгений ушли еще вчера. А Колька, он же маленький, остался дома с мамой.

— Не лучше ли было остаться и тебе?

Алеша промолчал. Евдокия с детства была дружна с их семьей. Она играла с Евгением в любительских спектаклях, и Алеше казалось, что брат увлечен этой всеми признанной красавицей, но вскоре после гамовского мятежа она стала женой Анатолия Комарова.

— Рад видеть тебя, ветеран, — протолкавшийся сквозь толпу на палубе парохода Анатолий обнял Алешу за плечи и тоже спросил про братьев.

Дымный шлейф стлался в сторону города от высокой трубы винокуренного завода. Засверкали на крутом берегу чисто промытыми окнами астрахановские домишки. На деревянном помосте внизу под кручей бабы колотили вальками белье.

— Ты бы сошла в Белогорье, — обратился к жене Анатолий. — Папа приютит тебя на разъезде.

Евдокия отрицательно качнула головой, пристально вглядываясь в пологий берег.

— Здесь никто не знает, что ты жена военкома. Сделай это, душа моя…

Она прикрыла рот мужа маленькой ладошкой, досадливо повела плечом:

— Нет, нет и нет!

Желтое зданьице Белогорского разъезда осталось позади. Анатолию показалось, что за деревьями мелькнула седая голова отца. Берег из сыпучего серебра, исхоженный вдоль и поперек еще в детстве. Узенькая тропка вдоль рельсов, по которой впервые побежал в школу. Как все это дорого и неотрывно от сердца, и бог знает, увидится ли вновь…

Встречное течение притормаживало ход перегруженного заднеколесника, на котором уже начинала налаживаться походная жизнь. От терпкого осеннего ветра горели щеки, от пронизанной солнцем воды веяло холодком и покоем. На выметенной свежим березовым веником палубе люди развязывали узелки с домашней снедью. Запахло малосольными огурцами.

— Пойдемте в каюту, — сказала Евдокия. — Я тоже не без припаса.

— Мост проедем, тогда. Ладно?

— Ох, уж этот мне домострой! — беспечно рассмеялась молодая женщина.

На приземистых диких яблоньках, высаженных вдоль железнодорожного полотна, шустрые парнишки набивали отдувшиеся пазухи рубашонок кисло-сладкими плодами. Алеше вспомнились вот такие же деревца, склонившиеся над белокаменной стеной архиерейской дачи, и воробьи, прыгающие по тоненьким веткам, и мудрая усмешка Мухина, и их задушевный разговор, увы — единственный…

Пароход привлек внимание деревенских мальчишек, но ненадолго. Слишком много прошло их сегодня вверх по Зее. Все же они помахали руками и этому. Вдруг они замахали отчаянно и так всполошились, что едва не попадали на землю. Поддаваясь их яростной жестикуляции, Алеша оглянулся назад. Обернулся и Комаров.