Грустный день смеха
(Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич - Страница 75

— Этого не может быть… За неделю…

— За ночь, — поправил я.

— Идите отдохните… Хотя вернитесь… Впрочем, идите…

Шеф то снимал очки, то надевал их, разглядывая меня, точно видел первый раз в жизни.

Через неделю мне дали премию. Через месяц я уже заведовал отделом. Через год я был начальником управления. Через два года — начальником главка.

Сейчас у меня три секретарши, шесть телефонов и четыре курьера. Это предел, о котором может мечтать скромный экономист. Я почти счастлив. Почти, потому что первого апреля мне немного грустно. В этот веселый день по шести телефонам говорятся лишь умные вещи, три секретарши пропускают лишь людей, у которых на уме не розыгрыши, а лимиты и неликвидные фонды. Четыре курьера носят лишь залитые сургучом серьезные конверты.

Только ближе к вечеру каждого первого апреля звонит младший экономист Сенькин.

— Бдю, — говорю я ему с надеждой. — Так что бесполезно.

— Что вы, Максим Петрович! И в мыслях ничего похожего нет! Я звоню, чтобы поздравить вас с праздничком. Первое апреля теперь Днем смеха называется. Вы небось и не читали за делами. Так что с Днем смеха вас, Максим Петрович! Желаю вам и вашей семье долгого, здорового, счастливого смеха. Извините за беспокойство.

На той стороне частые гудки, а я с грустью смотрю на трубку. Да, теперь хохмы уже не будет…

Инженер из шестого отдела Виталий Иванович, человек тихий, даже застенчивый, подошел к моему столу и скромно спросил:

— Может, чего надо, Павел Григорьевич?

— Да нет, — удивился я. — Ничего мне не надо, Виталий Иванович.

С Виталием Ивановичем у меня были строго официальные отношения, я не являлся его начальником, и поэтому мне от него решительно ничего не надо.

— Так зато мне надо, — инженер криво улыбнулся, вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл его и вонзил ржавое лезвие в мою грудь.

— Это вам за мою жену, Павел Григорьевич.

…Я вскочил с кровати. По углам шевелились тени от ночника, за окном тяжело дышал, вздыхал ничтожный заводишко по выпуску парниковых рам, заводишко, очевидно очень полезный огородникам, но ненавидимый тысячами окружавших его горожан за тяжелое, свистящее дыхание.

Резко стучало сердце. Я взял таблетку валидола, положил под язык и откинулся на подушку. Странный, глупый сон. С Виталием Ивановичем я был едва знаком, жену же его не видел вовсе, даже не подозревал о ее существовании, однако надо ведь такое…

Едва я забылся, как снова увидел себя за письменным столом, дверь открылась, робко вошел инженер и опять скромно спросил:

— Может, чего надо, Павел Григорьевич?

И потянулся к карману. Слава богу, что я успел вовремя проснуться.

В третий раз я заснуть не решился. До утра читал книгу «Первобытная мифология и философия».

На работе я вздрагивал, когда в комнату заходил Виталий Иванович, но он не обращал на меня никакого внимания, словно меня не существовало — и это как- то было мне неприятно, словно инженер в самом деле замышлял что-то нехорошее.

Ночью проклятый инженер опять ухитрился воткнуть ржавое лезвие в мою грудь. Теперь я боялся заснуть. Все ночи напролет я читал остродефицитную книгу «Первобытная мифология и философия».

На работе канцелярские инструменты валились из моих рук, голова мерцала и вибрировала, как электронно-вычислительная машина, хотя решительно ничего не могла вычислить.

Пришлось обратиться к врачу. Врач поставил меня на колени на стул, принялся стучать по пяткам, долго наблюдал за дрожанием моих рук, потом покачал головой и сказал:

— Надо отвлечься. Вы на пределе.

— Чем можно отвлечься ночью? — спросил я.

— Попробуйте прогулки. Это успокаивает нервы, рассеивает внимание.

Поздно вечером я вышел на ночную прогулку. Это была первая в моей жизни прогулка по ночному городу. Наверно, такое же чувство испытывали астронавты, вступившие на Луну. Ничего не светилось (за исключением отдельных фонарей, которые при достаточном воображении можно было принять за зависшие над планетой неопознанные летающие объекты), ничего не передвигалось, не бегало, не прыгало, не скакало, не питало, не разговаривало.

Я шел по пустынным улицам, наверно, около часа, как вдруг увидел человека. Человек сидел в скверике на скамейке под мерцавшим синим больничным светом фонарем и играл сам с собой в шахматы. Перед человеком стояли шахматные часы, и он время от времени нажимал кнопку, что-то бормоча себе под нос, очевидно, разговаривал с воображаемым противником. Человек был могуч собой, с грустным обиженным лицом. Такие лица бывают у сильных, полнокровных продавцов овощных магазинов. Им бы кидать двухпудовые гири, а они вынуждены целый день перебирать петрушку, ковыряться в бочке с огурцами, пахнущими сложными запахами большой химии.

Заслышав мои шаги, Продавец овощей оторвался от доски с фигурками и обрадовался:

— Неужели живая душа? Ты играешь в шахматы, живая душа?

— Увы, — сказал я виновато. Мне было жаль тушить человеческую радость, но я с детства питал отвращение к шахматам.

— Ничего, я научу, — засуетился Продавец овощей. — Вот эта штука называется пешкой. Запомни, живая душа. Вот эта рожа — конь. Это — король, а это королева. Они ходят вот так. Садись.

Я поколебался, но сел. Мне понравилась королева. Она была инициативной, решительной женщиной и защищалась способами, присущими лишь женщине.

— Не спится? — спросил Продавец, когда мы углубились в игру. — Психуешь или патологическое?

— Психую. Снится один тип. Как засну, он пыряет меня ножом из ревности. А я его жену и в глаза не видел.

— Ситуация… — сказал Продавец сочувственно.

— А вы, наверно, продавцом в овощном магазине работаете? — спросил я, делая коварный головокружительный полет королевой через всю доску.

— Да… — удивился шахматист. — Вы меня знаете?

— Нет. Интуиция. Бессонница мучает?

— Она.

— Боитесь ревизии?

— Нет. С этим делом у меня порядок. По коровам соскучился.

— По кому? — поразился я.

— По коровам, — Продавец грустно вздохнул. — Сам я деревенский. Из пастухов в столицу попал. Женился на завбазой и попал. И с тех пор хожу бессонником. Как привезут утром зелень, учую запах земли, земли- то с овощами много возят, ну и разволнуюсь. А потом не спится — в деревню хочется.

— Так езжайте.

— А завбазой? Она категорически против. А бросать ее жалко, больно красивая. Прямо Кармен. Видел на духах этикетку? Вот она и есть.

— Ситуация, — посочувствовал я. — Таблетки пробовали?

— Не помогает. Еще хуже. Снится, вроде бы я босиком по мокрому лугу иду, после дождя. А утром — простуда.

— Мат! — сказал я.

Продавец охнул, схватился за сердце.

— Научил на свою голову, — пробормотал он. — Здорово ты королевой шуруешь. Да. Аж есть захотелось. У тебя нет чего-нибудь?

— Нет…

— Сейчас бы булочку с горячим чайком.

— Может, на вокзал смотаемся?

— Не стоит портить нервы: очереди, да и булочки затвердели за сутки, а чай похож на отходы от нефтепроизводства.

— Слушай, — сказал я. — Одно время был большой шум насчет автоматов. Дескать, надо на каждом углу поставить автоматы, которые бы торговали бутербродами, кофе, сигаретами, конфетами. Может быть, ты знаешь, стоит где-нибудь такой?

Продавец покачал головой.

— Нет, есть один магазин «Прогресс» — все, что осталось от того шума. Но уличная часть «Прогресса», торгующая молоком, заржавела, а внутри торговля идет лишь днем, да и то старыми сырками и неходовыми консервами.

— Но может, быть, где есть ночное кафе?

Продавец даже оглянулся, словно я сказал что неприличное.

— Ты что! Это же аморально!

— Но почему же… Зайти, выпить чашку кофе…

— А что скажет семья, общественность на работе?

— Но мне даже врач рекомендовал ночные прогулки…

— Прогулки, а не сидение в кафе.

— Но если я устал и захотелось чашку горячего кофе…