Вербы пробуждаются зимой
(Роман) - Бораненков Николай Егорович - Страница 75

Он попытался положить ее у стола на лавку, но Лена обхватила его за шею, слезы хлынули по ее бледным, без единой кровинки щекам.

— Ванечка… Миленький. Не надо доктора. Ты не успеешь. Дай хоть напоследок погляжу на тебя.

Она умерла тут же, с руками, сцепленными у него на шее, не произнеся больше ни слова, будто тихо уснула. Глаза ее так и остались открытыми.

Плахин уткнулся в холодное лицо Лены и зарыдал. Много бед обрушивалось на него за каких-то тридцать лет. Перерубленные ноги, грязный суд в районе казались последними из них. И вот… Новое, ужасное горе. Нет самого близкого человека на свете. Нет милой Лены. Уже не обнимут больше ее нежные руки, не услыхать теперь ее голоска ни сегодня, ни завтра… Никогда! О, что может быть страшнее этого горя? И как же это все случилось? Откуда свалилась беда? Да, Денисий. Святой Денисий же убил ее.

Плахин положил Лену на лавку, сгреб со стола пистолет и, выбив ногой дверь, выскочил на улицу, кинулся на дорогу, ведущую к лесной сторожке, и тут же остановился.

Над ближним бором, в километре от Лутош, всполошно металось зарево пожара. К дому Плахиных со всего села стекались люди.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Каждый год, когда в добрянских садах вырастают горы румяных, заливающих долину пьянящим настоем яблок, а возле них начинают хлопотать подчерненные солнцем девчата-упаковщицы, на пыльной стенке колхозного амбара появляется большой, с полотенце величиной, приказ райвоенкома о новом призыве в армию.

Всяк по-своему встречает в Добрянке эту весть. Старики, прочитав приказ, понимающе качают головами и долго судачат, перебирая по пальцам, кого призовут и как найти замену трактористам и садовникам. Женщины спешат уведомить соседей, а если касается самих, всплакнут чуток, а потом на радостях скажут: «Да уж пора. Хватит им озоровать. А то, чего доброго, поженятся до службы». Девчата, как уже подмечено издавна, сразу грустнеют, становятся тише, мягче и незадиристее. Бери и сватай любую, как говорят мужики. Теперь не страшно быть солдатками. Парни же призывники, наоборот, смелеют, ходят в новых костюмах, нещадно обламывают поздние розы и тревожат лунные сады любовными вздохами и жаркими объяснениями.

На этот раз первым подвалил к только что вывешенному приказу председатель колхоза Дыня. Остановившись в двух шагах и надев роговые очки, он, торопясь, задерживая внимание лишь на сроках явки призывников в военкомат, прочитал текст и почесал хворостиной под околышем соломенной шляпы.

— Да-а, — растянул он огорчаясь. — Еще бы месяцок придержать хлопцев, виноград весь снять в долинах.

На старом, потрепанном мотоцикле подкатил запыленный, седой, как мельник, чистивший жернов, Степан Решетько. Приткнув машину к углу амбара, он сбил кепкой пыль с гимнастерки, сапог, вытер ею же лицо и, чему-то улыбаясь, кивнул на приказ:

— С праздничком, Тарас Тарасыч! С днем призыва!

— Да какой же праздник, — будто бы недовольный, пожал крутыми плечами Дыня. — Таких ребят забирают.

— Да, хлопцы что надо. А послужат — еще лучше станут. Армия — хорошая школа. Так что не огорчайтесь, Тарас Тарасыч, а раскошеливайтесь на радостях. Хлопцев как следует проводить надо.

Дыня вздохнул.

— Да уж придется. На какое вечерок наметим?

Решетько помял запыленные щеки, почесал седую бровь:

— Давайте на субботу, как виноград в Массандру отправим.

— А успеем?

— Поднажму.

Дыня снял очки, бережно сложил их в футляр и, сунув в карманчик парусинового костюма, живо согласился:

— В субботу так в субботу. Только музыка и прочее там веселье за тобой.

— Есть, Тарас Тарасыч! Все будет сделано.

…В тихий субботний вечер все, кто проезжал в эту пору по Симферопольскому шоссе, не могли не заметить под старыми, отяжеленными яблонями в добрянском саду празднично накрытых, сдвинутых в два ряда столов и пестрых нарядов веселящихся под духовой оркестр жителей.

За одним столом, густо уставленным бутылками, вазами с черным виноградом, румяными яблоками, плоскими тарелками с жареной дичью, мисками с дымящимся пловом, смиренно ворковали старики и старушки, женщины средних лет. Тут же теснилась где стоя, где сидя неотвязная ребятня.

За другим, где было меньше бутылок, а больше ваз с розами, сидели парни, девушки и среди них, в конце стола, на самом видном месте Степан Решетько. Одет он был во все военное, как бы нарочито подчеркивая этим свою причастность и любовь к армии. На груди у него переливались серебром и рубином два ордена Славы и восемь свеженачищенных медалей с названием трех русских городов и четырех столиц освобожденной Европы.

Тарас Дыня только что произнес с чаркой в руке свою краткую речь, призвав будущих солдат не подкачать в учебе, блюсти мать победы — дисциплину, назубок знать технику, а коль надо будет — подсыпать всем чертям такого жару, чтоб на том свете тошно было. Его последние слова: «Пусть враг не думает на нашу землю ступить, будем его нещадно бить!» — призывники встретили криком «ура!», старики — одобрительными хлопками, и теперь, выпив по чарке, стали закусывать, повели разговоры.

Степан Решетько, хотя и не промах был выпить, на этот раз только пригубил рюмку и тут же поставил ее на стол. Это заметили призывники, и все разом насели на Степана, заставляя его выпить до дна. Кто-то из парией поставил перед ним налитый до краев граненый стакан.

— Штрафной! За первый отказ.

Степан демонстративно отодвинул стакан.

— Вы, ребята, на это зелье не тово… Не шибко зарьтесь. А лучше не пейте совсем. Ну его к шутам. От него, если хотите, все беды на земле. Сколько от пьяниц пожаров, крушений, увечий, сколько разбито сердец и семей! Сам бог ведь не сочтет.

— Враки! — выкрикнул парень в потрепанной кожаной куртке. — Водочка бодрость придает и смелость.

— Точно! — подтвердил Степан, не желая атаковать в лоб любителя спиртного. — Вот так и со мной было. Хотите расскажу?

— Хотим! Просим! — зашумела молодежь.

— Ну, так слушайте и мотайте на ус. Только чур не перебивать. Я страшно не люблю, когда перебивают. В армии за это по двое суток «губы» дают. Да. Малейшее пререкание — и получай сполна. На всю катушку. А как же! Ослушание — это тропка к преступлению, и потому ее отсекают враз. Поняли? Ну, а теперь о случае. Лет так пятнадцать — двадцать, когда я вот так же, как вы, в холостяках ходил, приглянулась мне в соседней деревне девушка одна. Этакая пташка веселая. Все поет, бывало, все поет… Ну, и приворожила меня, приголубила. Хожу я на свиданье к ней неделю, другую. Конфеты ношу, семечки. Все честь по чести. А тут, чую, другой у нее объявился. Тоже свататься хочет. Я на дыбы. Разбушевался, как океан. Дело до конфликта дошло. Ультиматум ей предъявил. «Решай, — говорю, — Фрося, он или я. Не доводи нас до смертоубийства». И что ж… Подумала, погадала она и говорит: «Будь на то моя воля, за обоих бы пошла. Уж дюже вы хороши. Но коль первый ты ко мне привязался, первым и будешь. Приходи сегодня, как стемнеет. Я тебя на крылечке обожду. А не придешь… дам согласие другому».

— Вот так любовь! — хихикнул чернобровый парень.

Степан погрозил пальцем и продолжал:

— Ну, дождался я сутемок, надел новый костюм и поскорей к шинкарке, прыти себе придать. Выпил один шкалик, другой… Мне бы, дураку, на этом и кончить, дорога-то неближняя, километров десять с гаком. Но куда там! Еще выдул шкалик для пущей храбрости. Другой в карман прихватил и за околицу. Прытко пошел, словно дьявол на крыльях меня понес. Куда и лужи делись, колдобины. А тут и деревня вскорости. Та же деревня, где Фрося моя живет. Те же знакомые амбарчики, садочки… Но что за оказия? Хаты той, убей гром, не узнаю. Сунусь туда — крыльцо не то. Поверну сюда — горожа другая. А тут еще собаки стервужные, чтоб им тошно было. Будто их черт всех разом с цепей спустил на меня. А в рваных штанах мне ни в каком разе в доме невесты появляться нельзя. Выломал я, значит, кол и двинулся напропалую. Иду по улице и возле каждой хаты тихонько окликаю: «Фрося! Ягодка моя… Ты где?» Молчит моя Фрося. Не отвечает. И спросить у людей не могу, потому как только и знал, что ее Фросей зовут. Что делать? Как разыскать невесту? Сел на бревна, волосы рву на себе. А потом вдруг в голову стукнуло. Дурья башка! Да у Фроси ж на князьке крыльца петушок из железа. Тут тебе и искать нечего. Лезай туда, и, коль он там, получай свою Фросю. Я под навес. Лестницы нет. Под руку старая борона подвернулась. Взвалил ее на спину и к крыльцу. Быстренько так слазил, общупал — нет петуха. Значит, не Фросина хата.