Вербы пробуждаются зимой
(Роман) - Бораненков Николай Егорович - Страница 65

— Говорите, говорите, — подбодрил рабочий. — Слушаем.

Плахин расстегнул душивший его воротник гимнастерки и, почувствовав облегчение, заговорил:

— В минулое лихо — войну мне, граждане судьи, пришлось много протопать по своей земле. Был я и на Смоленщине, и в Поволжье, и на Украине… Всякого повидал. По части ведения хозяйства имею в виду. И с хорошим встречался, и с плохим. Но по совести скажу: беднее нашего Спас-Клепикского района не видал. Даже в Пинских болотах и то люди жили до войны богаче нас. Там почти круглый год и сало и хлеб. А у нас… Мясо едим по праздникам, молоко с четверга по субботу, уха из привозной трески, а про мед и говорить не стоит. Заболеет ребенок — ложку меду в районе не достать.

— Правильно! — выкрикнул кто-то из зала. — Сады низвели…

— А ведь это же Центральная Россия! — продолжал Плахин. — Земля стопудовых хлебов, вершкового сала, антоновских яблок, гречишных медов…

Плахин перевел дыхание, заговорил тише.

— Я понимаю причины. Прежде всего война. Неуправка, нехватка людей. Сразу все не осилишь, не залатаешь прорех. Но другой наш чертов бич, наш позор — это, простите, тупость, неповоротливость, неумение брать клады из земли.

— Это что? Доклад или обвинительная речь? — насторожился Худопеков.

— Считайте как угодно, но дайте мне сказать.

— Продолжайте, — кивнул судья.

— Возьмем тех же пчел, — заломил палец Плахин. — Кому убыток, если у колхозника на усадьбе два-три улья? Государству? Ничего подобного. Разве стал бы я покупать у государства сахар? Зачем он мне. Пусть бы рабочему больше досталось. Да худо-бедно я на базар бы ведро меду привез. Но может, пчелы невыгодны колхозу? Чепуха. Пчелы колхоз не объедят. Они только приносят выгоду, поля опыляют. Значит, кто же в убытке? Кто?

— Никто! — грянул зал.

— Вот именно никто, — заключил Плахин. — Или возьмем наши колхозные фермы. Могут ли они обеспечить всех мясом, молоком? Да всякому видно, что пока не могут. Значит, ничего плохого, если колхозник будет держать корову, подсвинка, десяток уток или гусей. Даже дураку понятно, что он тогда не пойдет с кошелкой в магазин. Так нет же. Такие, как Дворнягин, считают, что мы тут в Спас-Клепиках уже в коммунизме живем, что подсобное хозяйство нам не нужно. А отсюда, граждане судьи, и дурацкие вывихи — пчел держать нельзя, коров под нож, сады под топор. Имей мужик хатенку. Сажай цветочки вокруг нее. Нюхай на здоровье.

Судья позвонил.

— Подсудимый Плахин! Не отвлекайтесь от показаний.

— Нет, что вы. Я как раз к ним и подхожу. — Плахин взглянул на Дворнягина. Тот сидел красный, как вареный бурак, и это обрадовало Ивана. Значит, пули летят в цель. Значит, надо наседать еще сильнее. Но стоит ли говорить все, что наболело? Э, была не была… Все равно ведь посадят. И он заговорил еще злее: — Вы сегодня судите меня. И это ваше право. Возможно, формально я в чем-то и виноват. А если по правде? По совести, граждане судьи? Разве меня надо судить? Я бы сажал на скамью подсудимых вот этих Дворнягиных. Дегтем бы мазал их в назидание другим. Это не хозяин земли, а собака на сене!

— Что за выпады? — крикнул судья.

— Это не выпады, а крик души. И вы обязаны прислушаться к нему.

Судья встал.

— Я лишаю вас слова.

— Лишайте, — махнул рукой Плахин. — Мне больше нечего вам говорить. Ах, да… Насчет подбитого глаза и порванных штанов. Мало ему досталось. Надо, чтоб бежал без оглядки и не показывался на рязанской земле.

Плахин сел. К столу подошла Вера Васильевна.

— Дозвольте мне сказать? — обратилась она к судье.

— Кто вы такая?

— Я председатель лутошинского колхоза.

— В родственных связях состоите?

— Нет.

Судья посовещался с заседателями и объявил:

— Разрешаем. Но недолго. Пять минут.

— Вот тут гражданин прокурор обозвал Плахина паразитическим элементом, — начала Вера Васильевна. — Но позвольте спросить у вас, уважаемый, а с чего вы так заявили?

— На основании документов. Вот их, — потряс прокурор бумагами.

— Документов. Бумаг… — горько усмехнулась Вера Васильевна. — А у живых людей почему не спросили? В сельсовете, у меня, у рядовых колхозников. Да известно ли вам, что Плахин лучший тракторист в колхозе, честный труженик. Все лето на тракторе. Керосином пропах. А подошла страда — на комбайн пересел. Не смыкая глаз работал. А ведь он инвалид. Право на отдых имеет. Изранен в войну. А вы… «собственник, кулак… пчел для наживы купил». А ведомо ли вам, гражданин Худопеков, что пчелы те были с лету пойманы. И не для наживы. Нет. Душу вы плохо знаете его. Он две колоды вон колхозу отдал, чтоб общая пасека была. А вы… И как не стыдно только!

Худопеков вскочил.

— А вы не стыдите. Зелены еще. Не доросли…

Вера Васильевна покачала головой.

— Эх, прокурор, прокурор! Сквозь землю провалиться за вас.

Зал загудел, как тронутый улей. С мест раздались выкрики:

— Позор! Безобразие! Судят кого…

— Спокойствие, граждане. Не мешайте работать, — позвонил судья.

— А вы не зажимайте рот. Зачем тогда приглашали?

Судья поспешно объявил перерыв. Он, видимо, понял, что не сделай этого — озлобление колхозников дойдет до предела и они демонстративно покинут зал, показательный суд сорвется. Надо было выиграть время, унять страсти и уже после продолжать процедуру суда. Однако за кулисами произошло что-то непонятное. Перерыв с десяти минут затянулся до тридцати, сорока, а потом и вообще случилось нежданное. На сцену вышла крашеная блондинка и, лениво зевнув, объявила:

— Суд откладывается. Можно разъехаться по домам.

Возвращаясь домой, Плахин тревожно думал: «Кто же прервал суд? Почему? Может, прокурору не понравился допрос? Или потребовались новые данные судье? Вера Васильевна ведь заявила: „Никого не спросили, не посоветовались ни с кем“».

А между тем, все произошло иначе. Как только судья объявил перерыв, заседатель — слесарь завода Иван Касьянович сказал, что он отлучается на несколько минут на завод, а сам тем временем через улицу и к секретарю райкома, недавно избранному из местного актива. В кабинет ворвался без стука, как на пожар.

— Кондрат Ильич! Секи голову, мордуй старика.

Секретарь райкома испуганно и недоуменно уставился на старого члена бюро. Худая, с острым кадыком шея его вытянулась из белого воротничка рубашки.

— Что случилось? За что?

— Суд приостановил. Прокурора обозвал долбней.

— Вы?

— Да, Кондрат Ильич.

— Какой суд? Почему? Ничего не понимаю. А ну-ка, садись. Да садись же, говорю.

Секретарь райкома подвел старого слесаря к креслу и, насильно втиснув его туда, сам сел перед ним на стул.

— Ну, говори. Кайся, как на духу.

— Да что скрывать-то. Все расскажу. Очумели у нас в районе. Честных людей отдают под суд.

— Каких людей? Кого?

— О трактористе Плахине слыхали?

— Плахине? Ну как же. Я недавно грамоту ему вручал.

— Грамоту, — усмехнулся Иван Касьянович. — Чихать Худопеков на наши грамоты хотел. Он его в тунеядцы записал и пять лет тюрьмы прописал.

Секретарь райкома вскочил:

— Да вы что? Не может быть.

— Не верите? А я три часа на процессе сидел. Там такую комедию затеяли, что тошнит. Народ с сел согнали.

— Но за что? За что судят-то?

— А черт их батьку знает. Парень вовсе не виноват. Четыре колоды пчел развел. Две колхозу на развод отдал, а два улья себе оставил. Ну, агент райфо заметил, раздул налог. Не платишь — пчел давай. Тот: «Не отдам. Катись к едрене». Этот в амбицию: «Грузи!» В споре под улей попал, ну и к прокурору, жалобу ему на стол. Тот по тупости не разобрался и ляп статью «Покушение на государственную личность».

Секретарь райкома бросил на стол карандаш:

— Ах, долдоны! Ах, чумаки! Да за эти штучки…

Он подошел к телефону, снял трубку и быстро набрал трехзначный номер.

— Судья? Судью мне прошу. Это вы, Зиновий Зиновьевич? Очень приятно. На ловца и зверь бежит. Вы что это там затеяли? Какой к чертям процесс? Что за трескотня? Кого судите? Что не кричи? По головке вас гладить? Дифирамбы петь? Да за это по шее надо бить. Что? Вы независимы? Ах, вот оно. Значит, можете на головах ходить, честных людей мутузить… Ну так вот что. От имени райкома я вас с Худопековым ставлю на ноги и требую: балаганщину прекратить! Людей отпустить. Все! До свидания.