Вербы пробуждаются зимой
(Роман) - Бораненков Николай Егорович - Страница 47

— Ну, слушаю тебя.

…Было уже совсем темно, когда Сергей закончил свою исповедь. Ни разу не перебил его, не прервал Матвей Иванович, только понимающе качал головой. Теперь же, когда Сергей умолк, он встал, прошелся, заложив руки за спину, по кабинету и, остановившись, вдруг выпалил:

— Глупец ты! Нестойкий боец, Сергей. Да как же ты мог струсить перед какими-то двумя чернильными душонками? Как не мог принять новый бой? Да на твоей же стороне была правда! Тебя поддержал коллектив. А ты на все рукой махнул, сдался на милость бюрократам, лапки перед ними поднял.

Бугров достал из пачки последнюю папиросу, склонился над зажженной спичкой, но папироса сломалась, и он, с досадой бросив ее в урну, опять подступил к Сергею.

— Ты не имел права отступать, Сергей. Не имел! Ты коммунист, политработник. Ты обязан был сражаться до последнего за правоту. Почему не пошел в партбюро? К генералу Хмелеву? Почему не попробовал разыскать меня и тех, кто знает, где ты был?

Сергей, опустив голову, молчал.

Нелегко обошлась встреча с Сергеем Ярцевым полковнику Бугрову. Весь вечер он был в плохом настроении да и ночью долго не мог уснуть. Судьба Сергея всколыхнула, взволновала его.

За что же избили, измутузили человека? Откуда такая несправедливость? Ну другое дело, был бы он симулянт, где-то отсиживался в тяжкий час, спасал свою шкуру. А тут…

Матвей Иванович живо припомнил все, как было. В жаркий полдень, когда, как обычно, на переднем крае наступило затишье и солдаты улеглись в траншеях отдыхать, на окопы обрушилась лавина артиллерийского и минометного огня. Прибрежные высоты затянуло пылью и дымом. В небе появились самолеты. Откуда-то из окрестностей Новгорода ударили тяжелые мортиры. Деревья взлетали на воздух, земля тряслась и гудела, будто по ней бежали табуны железных коней. Проводная связь с батальонами была оборвана. По рации стало трудно говорить. Вокруг свистело, стонало, ухало. В наушниках слышался сплошной треск и заглушающий лай немецкой речи.

Из первого батальона прибежал окровавленный посыльный.

— Немцы переправились на наш берег, — выпалил он.

— Сколько? Где? — попросил уточнить Бугров, оставшийся в те дни за командира полка.

Посыльный склонился над разостланной на столе картой.

— Вот тут, в лощине, до роты. Сюда кустарником просочился взвод, не более. Но на воде их много. Вплавь и на лодках, товарищ комиссар.

Солдат облизал запекшиеся губы, поправил бинт на голове.

— Огоньку бы. Комбат просил.

Бугров снял фляжку с ремня.

— Попей.

Солдат жадно, гулко глотая, выпил всю фляжку, утерся грязным рукавом.

— И еще бы подмогу. Хоть небольшую. Там мало осталось нас.

— Назад добежишь?

— А как же. Хоть мертвый, а назад. — Он вскинул на ремень винтовку, пригнувшись, сунулся в дверь.

— Погоди! — окликнул Бугров.

Солдат вернулся.

— Скажи комбату: будет и огонь и подмога. Сбросим в Волхов собак.

Повеселевший посыльный убежал. Бугров вызвал командира роты автоматчиков Сергея Ярцева.

— На участке первого батальона немцы переправились на правый берег, — сохраняя спокойствие, начал Бугров. — Пока их там чуть больше роты. Но переправа продолжается. Они хотят создать плацдарм и затем ударом на восток перерезать шоссе Ленинград — Москва. А этого нельзя допустить.

— Ясно, товарищ комиссар! — кивнул Ярцев. — Без шоссе нам нельзя. Все снабжение по нему.

— Так вот, — продолжал Бугров. — Приказываю уничтожить вражеский десант! Наступление поддержим огнем. Ну, что молчишь?

Лейтенант Ярцев уперся головой в сосновый накатник блиндажа.

— Жив не буду, а уничтожим, товарищ комиссар!

— Что значит — не буду?

— Это вроде клятвы у нас.

— A-а! Ну, то-то!

— Разрешите идти?

— Да!

А спустя час лейтенанта Ярцева, забинтованного, бледного, с запекшимися от крови волосами, привели в блиндаж два автоматчика. Возбужденный, злой, он оттолкнул их в стороны, выпрямился и, еле держась на ногах, шатаясь, доложил:

— Приказ выполнен! Десант уничтожен.

Своими руками укладывал отважного лейтенанта на носилки Бугров. Сам же и встречал его после госпиталя в полку. Был он еще долго слаб. Больше месяца с палочкой ходил. А потом уже в политотделе, когда начальником стал, нашивки за ранение ему вручал. И вот теперь нашелся чиновник, под сомнение кровь людскую взял. Ах, какая бесчестность! Какой наглец!

— Ты что вздыхаешь, Матвей? — толкнула в бек жена. — Может, заболел?

— Нет. Ты спи. Спи…

Он натянул на плечо жены простыню, тихонько встал и, закурив, вышел на открытую веранду. С дальних барханов все еще тянуло сухим жаром, но он был уже гораздо слабее вечернего. Горный воздух, смешанный с запахами талых вод, теснил его. Временами он прорывался сквозь обвившие веранду кусты винограда, и тогда оголенное по пояс тело охватывала бодрящая свежесть. Редкие крупные звезды предутренне бледнели. Над землей мигали крошечными фонариками светлячки. В гараже комдива не умолкал сверчок.

Сев в кресло, Бугров продолжал свои раздумья. Вспомнился ему разговор с Дворнягиным в эшелоне, его слащавый тост за столом: «Разрешите, дорогой товарищ командующий, выпить за ваше полководческое искусство, за ваш светлый ум!» Еще тогда не понравился он своим заискивающим поведением. Возможно, тогда и поспорили за это? А потом содержание спора стало известно работникам Гусакова, и задержали. А не дворнягинские ли это проделки? Не он ли возвел клевету, а потом при встрече кричал: «Вот сволочи! Вот клеветники! На кого руку подняли…» Да, это он. Только он. Зря я, грешным делом, на повара подумал. Зря. Прости меня, Артем, прости. Забыл я, что и в высоком дереве водятся короеды. И когда хотели назначить заместителем начальника политуправления, он, Дворнягин, как видно, свинью подложил. Генерал Хмелев одобрил назначение, а к Дворнягину попало дело, и началось. «Не клеится, Матвей Иванович. Тормозят. Но я пробью. Непременно пробью», — уверял чертов хамелеон.

Так и «пробивал», шельмец, пока не расформировали армию. Хорошо, что сам попросился сюда, в Туркестан. А то, чего доброго, мог бы, шельмец, и увольнение из армии подстроить. Письмо, что ли, Хмелеву написать? Подумаем. А пока Сергея надо выручать. Сергея…

Рано утром, придя на работу, Бугров позвонил командующему округом Коростелеву.

— С добрым утром, Алексей Петрович, — услышав голос Коростелева, начал он. — Не помешал?

— Ты что, Матвей! В коем веке ты мне мешал?

— Молчу и поднимаю руки.

— То-то же. Как вы там, не испеклись? У нас с утра тридцать один.

— Вчера был буран, а сегодня тишь. С гор холодок. Прилетели бы, Алексей Петрович, на денек. На форель бы сходили. Эх, и форель!

— Приеду. Только не на денек. И не на форель. Непременно буду. Жди! Да, а ты что так рано? Мог не застать.

— Дело небольшое есть.

— Слушаю! Какое такое дело, что спать не дает?

Бугров вкратце, торопясь, чтоб случайно не прервали разговор, рассказал о Сергее, проделках Дворнягина, своих догадках, и в конце попросил:

— Нельзя ли вместо роты назначить Ярцева на саперный батальон? Замполитом. Я звонил начальнику политуправления, но он где-то в войсках. Посоветоваться с вами решил.

Немного помолчав, Коростелев спросил:

— Так, значит, на батальон?

— Да, Алексей Петрович. Я прошу поддержать. И место вакантное как раз есть.

— Хорошо! Я за.

Ранней весной, после долгих лет лечения, Иван Плахин возвращался наконец-то домой. И хотя ноги его еще совсем не окрепли, хотя был он еще очень слаб, необыкновенная легкость охватила его при виде родных лесов и полей. Как никогда, отчетливо выросли картины детства — ребячьих игр, поездок с отцом на базар, первых встреч и свиданий.

Что-то невероятное случилось с больными ногами. Забыта и боль, и палка, служившая опорой. Все быстрее, быстрее несут они, чтоб скорее мог увидеть речку в ракитах, где ловил раков и пас гусей, дощатую крышу отцовского дома, с которой когда-то хотел увидеть край света и гонял голубей, околицу и лесок, где гулял с девчатами и произнес первое «люблю».