Время вьюги. Трилогия (СИ) - "Кулак Петрович И Ада" - Страница 110

  Будучи гимназистом последнего курса, он встретил Марину - настоящую русалку, темноволосую, с бездонными глазами и загадочной улыбкой - тайком просил ее руки, догадываясь, что родители не одобрят затеи жениться на бесприданнице, и поехал в ближайший город учиться на врача и зарабатывать на будущую семейную жизнь. Все шло прекрасно до того солнечного дня, когда институтка и красавица Эжени Ассэ швырнула самодельную бомбу под карету прокалладски настроенному бургомистру. Бомба взорвалась секунды на три-четыре позже, чем должна была. Бургомистр спокойно проехал, а пешеходам на тротуаре достался ударный заряд шрапнели. Эрвину крупно повезло трижды. Во-первых, он оказался не в эпицентре взрыва, во-вторых, успел закрыть лицо руками, и в толпе нашелся доктор - в-третьих.

  Видимо, события выстроились подобным образом, чтобы компенсировать катастрофу, случившуюся парой часов позже, или, напротив, сделать так, чтобы она точно состоялась. Кого-то же ждали пол-литра зараженной крови.

  Как его довезли до больницы и что там происходило - Эрвин не помнил. Наверное, это был единственный случай, когда тихий и покладистый студент действительно боролся вопреки обстоятельствам, но никаких связных воспоминаний о сражении за жизнь не сохранил.

  Выписавшись, он первым делом отправил родителям и невесте письма с заверениями, что все в полном порядке и беспокоиться не о чем. Благополучно вернулся к учебе, потому что социальные потрясения социальными потрясениями, а оценки ему требовались хорошие: цензовые законы, все дела. А где-то через месяц Эрвин с удивлением понял, что не может долго находиться на солнце. Когда к головным болям стали прибавляться ожоги, он сообразил, что дело не просто плохо, а хуже некуда. Тут же купил билет на ночной поезд и поехал в родное село, к знакомому врачу. Идти к незнакомому было прямым самоубийством, а так оставались шансы, что друг семьи не сдаст и что-то посоветует. Худшие подозрения Эрвина подтвердились: он подцепил то, что врачи называли приобретенной порфирией, а широкие массы - вампиризмом. О том, чтобы с таким диагнозом вернуться к нормальной жизни, и речи идти не могло.

  Эрвин провел не самую приятную ночь во флигеле у доктора. Ему до сих пор иногда снилась крохотная запущенная комнатушка с зеленоватыми обоями в цветочек и отличнейшим крюком, на котором висела затянутая паутиной люстра. Он совершенно отчетливо помнил, что тогда не повесился не из каких-то религиозных убеждений или выдающейся силы воли, а только из нежелания умирать в таком гадком месте. Во флигеле Эрвина прятали неделю. Все это время жена доктора носила ему безвкусные бутерброды, а он целыми днями смотрел на зеленые цветочные обои и думал, как же такое могло случиться с ним. Он не употреблял наркотиков, не путался с продажными девицами, да и вообще жил тихо и скучно, откладывая на "приданое" для Марины. Эрвин по всему находился вне "группы риска", и все-таки по его венам потекла грязь, разом измаравшая всю будущую жизнь. Не было бы там теперь ни солидной практики, ни свадьбы, ни детей, ни визитов к родителям, ни даже месс по воскресеньям, позволяющих ему играть на стареньком органе - совершенно ничего.

  А на восьмую ночь во флигель пришел похожий на лиса человек с красивым лицом и недобрыми глазами и предложил решение проблемы. На тот момент Эрвин сбежал бы из комнатки с зелеными обоями не то что к калладским эксплуататорам - к бесам бы удрал и еще "спасибо" бы им сказал за эвакуацию и политическое убежище.

  Самым сложным годом, как водится, оказался первый. Знакомство Эжена Нерейда с кесарией началось с рыжеволосой нордэны, которая весьма резко заявила, что, во-первых, его теперь зовут Эрвин Нордэнвейдэ, нравится ему это или нет, и он из казармы не выйдет, пока не выучится говорить без "этого ужасного рэдского акцента" - во-вторых. О стоимости его шкуры и о том, где именно эта шкура окажется в качестве интерьерного украшения, если он начнет валять дурака, нордэна тоже рассказала в подробностях. И именно в таких выражениях.

  На счастье Эрвина, он унаследовал от отца-органиста отличный слух, так что проблема с акцентом решилась быстро. Чтобы ревизская сказочка, написанная для него Ломаной звездой, выглядела убедительнее, он даже научился подражать нижнекалладскому выговору, свойственному Торвилье, из которого якобы был родом. Там у него даже нашлась "мать", с которой пришлось съездить и познакомится. Выходя от чужой старой женщины, за несколько марок согласившейся называть его своим сыном и получать письма, он почти заплакал, вспоминая собственную маму. Ей, конечно, ему писать никогда не позволили бы.

  К концу второго года Эрвин получил лейтенантский чин, к концу третьего - ранение и медаль, а к четвертому - обзавелся кем-то вроде друзей среди сослуживцев. Нордэна, наговорившая ему грубостей в первый день, оказалась полковником и, в сущности, неплохим человеком, хотя, на взгляд Эрвина, для женщины благородного сословия вела себя резковато. Город ему нравился, народ тоже. Он даже, скрепя сердце, признавал, что калладская аристократия менее заносчива, чем рэдская, а калладские мещане - менее чванливы. С лютыми морозами и затяжными осенними дождями оставалось только смириться. И они были не такой уж высокой платой за возможность продолжать относительно нормальную жизнь.

  После разговора с майором Мондум в штабе Эрвин решил пройтись до гостиницы пешком, чтобы привести в порядок мысли. За время прогулки он едва не угодил под омнибус, засмотревшись на солнце в луже, перехватил прелестный взгляд из-под шляпки с перышком и зачем-то вышел к набережной. Там, любуясь медленно катящимися водами Моэрэн - свинцовыми, без блеска, тяжелыми даже на вид - вдруг понял, что любит этот пропахший дымом город и совсем не хочет отсюда уезжать просто потому, что какая-то снулая рыбина из Третьего отделения вздумала сжить его со свету. В конце концов, один раз в жизни можно было поступиться гордостью - он все-таки не принц, позолота с него не облетит - да и попросить Витольда, чтобы его отец замолвил словечко. Против Маэрлингов люди в здравом уме бы не пошли. Эрвин сделал большой круг по центру города, замерз и пошел отогреваться в кофейне, где неожиданно для себя улыбнулся чем-то похожей на Кейси барышне за соседним столиком. Та ела мороженое - умение калладцев поглощать это лакомство при столичном климате до сих пор вызывало у Эрвина восхищение с удивлением пополам - и стреляла в него глазками из-за тоненького томика лирики.

  "Никуда я не поеду. Хватит с меня перемены мест слагаемых без перемены их суммы. Остаюсь, и все". В конце концов, Эрвину было уже не двадцать, он не сидел запертым в полуразвалившемся флигеле и мог что-то решать о своей жизни сам. А господа шпики по этой причине могли пойти к бесам и там их всесторонне обслужить. В большие окна лился мягкий вечерний свет, делавший кокетку за столиком красивой и загадочной, а откуда-то со стороны реки доносилась тихая и нежная мелодия скрипки. Нордэнвейдэ пил крепкий кофе, отдающий корицей, и даже жмурился от удовольствия. "Никуда не поеду. Довольно, набегался!"

  В пятницу он вернулся к себе едва ли не за полночь. Хозяйка проводила его понимающим взглядом и беззлобно вздохнула: "Эх, молодежь..." В субботу с самого утра зарядил мелкий дождь, но уже ничто не могло испортить Эрвину настроение. Он окончательно решился, а потому сделался спокоен и всем доволен. В конце концов, на случай катастрофы в штабе всегда лежало его заявление. Как и то, прошлое, пролежит еще лет шесть, потом напишет новое, уже какой-нибудь другой новомодной ручкой, дел-то. Лило все выходные. Эрвин валялся на кровати, трижды в день лениво выползая к самовару и за пирожками, и читал купленный сто лет назад исторический роман. Историческая достоверность ввиду количества прекрасных дам, благородных рыцарей, склонных к самопожертвованию друзей и наперсниц, а также неимоверно подлых и глупых имперцев, вызывала некоторые подозрения, но в целом похождения бравой троицы калладцев оказались занимательны. В финале, как и ожидалось, зло было героически повержено, златокудрая Клотильда спасена из башни, аэрдисовский граф пошел по миру, а герои, напротив, озолотились и закатили пир на весь мир. В целом, Эрвин считал, что путать исторические хроники со сказками очень вредно, но все равно остался глупейшей книгой доволен. Как он подозревал, при таком хорошем настроении можно взяться даже за калладскую поэзию, которую лейтенант ненавидел со школьной скамьи. Но на такой подвиг Эрвин все же не решился.