Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 54

Ответом послужил жалобный скулеж.

— Что, щиплется, да? — за месяц, в течение которого он приходил к больному ребенку каждый день, а то и не по разу, Виллем научился довольно сносно разбираться в звуках, которые тот издавал. — Ну потерпи, сейчас пройдет. Надоел тебе этот вредный лекарь, да? Приходит и все голову твою бедовую мучает… Так, не кусаться! Ничего, скоро заживет твой лоб, и лекарь тебя оставит в покое. Будешь жить — не тужить… Ну беги!

Он широко повел рукой при последних словах, и больной, только этого и ждавший, сорвался с места и выскочил за дверь. Как подсказывал удаляющийся топот — понесся прямиком в родительскую спальню к отвоеванному молельному стульчику: жаловаться.

Говард Мориске проводил его счастливо-недоверчивым взглядом.

— Чудотворец ты, Виллем, одно слово, чудотворец! — восхищенно протянул он. — И ты, и мастер ван Слакен. Мало того, что с края могилки ребенка вернули, так теперь хоть как-то понять его можно. Вон он как тебя слушается!

Лекарь пожал плечами, убирая инструменты в сумку.

— Да он славный, — с неприкрытой теплотой в голосе ответил он. — Просто… Не от мира сего. А так — добрый малый, чистая душа…

— Знаешь… — голос Говарда задрожал. — А ведь после всего, что случилось и мы это поняли… Помнишь, что я говорил раньше: мол, лучше бы помер он, и нас бы не мучал, и себя? А теперь вот ясно, что не лучше… Ты это, останешься ненадолго? Пропустим по стаканчику, поговорим…

Виллем согласно кивнул. Почему нет? Гвидо он предупредил, да парень уже и сам перестал пугаться каждой лишней минуты, проведенной в одиночестве. А разговор для Говарда явно очень важен, можно сказать, выстрадан.

— Так что ж, полегче теперь вам с ним?

— Ты не представляешь. Вот именно как ты и сказал. Будто за всем этим кошмаром, воем, битьем головой о стенку что-то хорошее в нем увидели. Да так ярко, что теперь только удивляться остается, как раньше-то не замечали. Он же добрый, оказывается. А иногда и ласковый. Ну, по-своему, конечно: к нему не притронуться лишний раз. Но вот подойдет, поворчит, как он умеет — так и на душе легче. И знаешь, что еще скажу?

— Что?

— А он и поспокойней стал. Как мы перестали в нем только ужас кромешный видеть — так и ему вроде полегчало. Нет, он, конечно, все равно не от мира сего, как ты говоришь. И всякое случается. И вопит он, и кусается, и посудой швыряется… А все равно. Как поняли, что выживет — будто глоток свежего воздуха. И для нас, и для него. Как благодать Господня. Трудная, но все равно благодать. Как думаешь, может такое быть?

— Если ты об этом говоришь, так почему же не может? — ответил Виллем, отпивая вино. — Душа к душе-то тянется. Даже собака, вон, одного покусает, а к другому ластится. А он же не собака все-таки.

— Как на духу, Виллем, — Говард склонился к нему поближе, зашептал, — я его хуже, чем за собаку держал. Добра в нем не видел. Думал — как есть одержимый. Только хитрит, лукавый, на крест не отзывается, чтоб не выгнали.

— Правда?

— А то ж! И злился на него. Так злился, — тебе не передать! Будто это во мне бес сидел. Иногда хотелось ка-ак шваркнуть головой о стену покрепче — чтоб уж наверняка!.. Дите увечное, несмышленое, представляешь?

— Представляю, — глухо ответил Виллем. Стакан выскользнул из его пальцев, негромко стукнул дном о столешницу.

— Сейчас вон сам себя стыжусь — хоть под землю проваливайся. На днях на исповедь собираюсь.

— Это дело.

Виллем допил вино, поднялся.

— Пойду, поздно уже. Я очень рад, что у вас все наладилось, правда. И что все то, о чем ты сейчас говорил, ты понял, пока не стало слишком поздно. Это дорогого стоит, уж ты мне поверь.

— Да я верю… — несколько ошарашенно протянул Говард, провожая его до двери: он не припоминал, чтобы хоть когда-то видел на лице обычно неунывающего лекаря такую скорбь и горе. — Доброго пути домой тебе!

Добрый путь — и такие явные сегодня следы на нем…

Виллем размышлял об этом, размеренным шагом направляясь к своему жилищу.

Может ли все так быстро меняться? Только что он был захвачен ощущением чуда, которое вдруг вошло в жизнь этой семьи, ощущением присутствия Кого-то, Кто враз выровнял все пути, поставил все на свои места… А следующий шаг — и он уже летит в омут собственных воспоминаний и сожалений. Туда, где чуда не случилось, а прозрение наступило слишком, безвозвратно, поздно.

Впрочем, может, в этом и смысл? Ведь и семье Мориске пришлось пройти через сущий ад. Так может, и те события восьмилетней давности были не зря? Ведь не было бы их — и он не шел бы теперь по узким улочкам, возвращаясь от ребенка, которому, пусть и с чужой помощью, но смог помочь. Без них не было бы сегодняшнего чуда. А еще не было бы других таких важных сторон его жизни. Не было бы спасенной руки Ленарда. И избавишейся благодаря своей смелости и упорству от водянки мяса Жеанны. Не было бы Марка, его работников и Марты. Не было бы Гвидо, который сегодня так неожиданно и приятно удивил… А у всех них — не было бы его, Виллема. Так может, отец Ансельм прав, и просто следуя своим путем, он, Виллем из Льежа, принесет куда больше пользы, чем навеки похоронив себя в своей вине и скорби?..

Эта мысль показалась лекарю одновременно и дельной, и пугающей. Обдумать ее, однако же, он уже не успел: его ноздри тронул запах дыма, а до слуха донесся встревоженный гул толпы.

Виллем ускорил шаг.

***

Утро вдовы ван Кларент начиналось обычно со звона колокола в аббатстве августинцев, которым братию созывали на службу Первого часа[2]. Вскоре после него раздавались проворные шаги Лизбет, которая, войдя, разгоняла остатки сна, делясь новостями и помогая госпоже одеться и, помолившись, начать новый день.

Сегодня, однако, удары колокола застали и вдову, и служанку уже бодрствующими и собирающимися на богомолье в аббатство Херкенроде, на северо-западе от Хасселта, на торжество, посвященное случившемуся здесь около ста лет назад Евхаристическому чуду[3].

Легенда о нем передавалась из уст в уста и более чем за век успела обрасти ворохом подробностей, — настолько же драматических, сколь и недостоверных. Суть ее, однако же, сводилась к истории настоятеля близлежащего храма, которого как-то призвали к постели умирающего прихожанина для последнего Причастия. Настоятель явился, принеся с собой освященную Гостию в дароносице. Оставил сумку в ней у входа в дом, а сам направился в комнату, где лежал больной, чтобы принять его исповедь. В это время сумкой священника заинтересовался малолетний сын умирающего. Не уразумев, что в дарохранительнице находится Тело Христово, мальчик из любопытства открыл ее — и с ужасом обнаружил, что Гостия в ней истекает кровью.

Разумеется, тут же был призван священник, который после некоторых раздумий и решил отнести святыню в аббатство Херкенроде, принадлежавшее сестрам цистерцианкам[4] и славившееся своими размерами и богатством.

С тех пор реликвия не покидала стен обители[5], несколько раз чудесным образом уберегая монастырь от пожаров, да и о других чудесах, выпрошенных благочестивыми прихожанами, слухи только множились.

Праздник с торжественной Мессой, во время которой ковчег с чудесной Гостией выставлялся на главный алтарь храма аббатства для публичного прославления, приходился на первое августа, в память о том дне, когда святыня прибыла в монастырь, и длился от восхода солнца до заката. Те, кто оставался до конца, могли переночевать в монастырском приюте, равно как и те довольно многочисленные наиболее активные и богобоязнанные прихожане, которые предпочитали прибыть в обитель накануне, дабы помочь с подготовкой к торжеству.

Вдова ван Кларент принадлежала к их числу и считала день перед праздником полным особой благодати: во-первых, можно было совершить немало добрых и полезных дел, во-вторых — помолиться в относительной тишине и одиночестве, поразмышлять, исповедаться при необходимости или просто побеседовать с настоятельницей, славящейся своей набожностью и рассудительностью.