Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 26

Мастер Тойнбург!

Виллем горько усмехнулся. Марк никогда не называл себя так, и другим тоже такое и в голову не приходило. Даже работники еще со времен ученичества привыкли к краткому, но такому теплому «мастер Марк». А теперь, с его смертью, все тепло будто куда-то ушло. Ну, разве что в этом разговоре еще немного его осталось.

— Марк, — поправить — будто немного согреться. — Да, он был моим другом. Восемь лет.

— Это долгий срок…

— Да. Долгий. — Виллем сбросил увядшие цветы в яму, принялся машинально смахивать с одежды приставшие кусочки листьев, скользя взглядом по могилам. — И за него наверняка стоит быть благодарным. Правда, пока единственное, что я чувствую, так это то, что восьми лет было слишком мало. Наверное, это неправильно.

— Разве, когда теряешь близких, бывает иначе?

Фраза — будто прикосновение ланцета к сосуду: холодноватое предчувствие целительной боли.

Лекарь окинул вдову быстрым взглядом, будто только сейчас заметив.

— Как долго вы были замужем, госпожа?.. Если мне позволено спрашивать о таком, — спохватился он, мысленно обругав себя: что за бесцеремонность, в самом-то деле?

— Десять лет.

— Как и я, — сильнее нажатие — сильнее боль.

Нет, к подобному он пока не готов.

— Прошу простить, достопочтенная. Я должен еще…

— Господин лекарь, — она смущенно опустила голову. — Может, я не вправе говорить вам этого, но… Не вините себя. Ни в чем. Если ищете исцеления — это не поможет.

Кровь алым ручьем.

Так, что только и остается, что, склонив голову, трусливо сбежать.

***

Тело Марка поместили в боковом нефе, в небольшой часовне, посвященной Матери Божией — Заступнице братства кузнецов.

У подошедшего Виллема мелькнула мысль, что это не только абсолютно уместно, но и соответствует характеру друга: маленькое помещение позволяло избежать столпотворения, особенно когда проститься с Марком придут собратья по цеху. Не любит он, когда вокруг него шумиху разводят… Не любил. Да и Богородицу в образе этой статуи чтил, свечи ставил, молился, на алтарное убранство жертвовал… Что ж, хоть есть надежда, что Приснодева в нем своего признает да в рай и препроводит.

Виллем неслышно скользнул в часовенку, преклонил колени у задней скамьи. Подходить ближе, туда, где лежало закутанное в саван тело, не хотелось: на прощаниях и похоронах лекарь как нигде остро ощущал, что смерть есть отделением души от плоти. То, что лежало на носилках у стоп статуи Богородицы, не было Марком. Он ушел в какие-то запредельные дали. А то, что осталось, нужно теперь лишь по-людски похоронить, надеясь, что в Судный день оно снова соединиться с покинувшей его до того времени душой.

Закончив молитву, лекарь присел на краешек скамьи, огляделся. В часовне находились лишь отец Ансельм, который, стоя на коленях у тела, читал Официй Шестого часа за почивших[1], Гвидо, притулившийся в углу на боковой скамье, и двое прихожан: не то неизвестные Виллему члены цеха кузнецов, не то просто зашедшие помолиться о душе усопшего. Они вскоре ушли, а отец Ансельм поднялся с колен. Огляделся, стараясь как можно более незаметно размять затекшее от неудобной позы тело, увидел Виллема и, кивнув в знак приветствия, подошел к нему, присел рядом.

— Бог дал, Бог и взял, верно? — тихо заговорил он. — Но от этого совершенно не легче.

— Нет, не легче, — подтвердил лекарь.

— Слушай, Виллем, — священник замялся. — Я знаю, что ты скорбишь по Марку и пришел с ним проститься. Это достойное и истинно христианское желание. Но как закончишь — обрати свое внимание и на живых, — увидев, что Виллем недоумевающе приподнял брови, он поспешил пояснить. — Уведи отсюда мальчика. Я, конечно, понимаю: сыновний долг, горе и все такое… Но он здесь с ночи, и я не знаю, когда он в последний раз ел и спал. Я пытался отправить его домой, уговаривал, обещал, что отец так или иначе в одиночестве не останется — да куда там. В нем упрямства — на доброе стадо ослов, хоть выглядит он, по правде сказать, так, словно за отцом на тот свет собрался.

Лекарь бросил быстрый взгляд на поникшего в углу подростка и не мог не признать, что отец Ансельм был прав: выглядел мальчишка откровенно плохо. Да и насчет его характера, как сильно подозревал Виллем, его собеседник тоже не ошибся.

Он снова ощутил укол вины: совсем замотался, все внимание направил на умирающего и больных из города, а вот подопечного как-то не принял в расчет. Опекун называется.

— Да, я позабочусь о нем, — пообещал он вслух, и священник благодарно кивнул.

— Ты отлично справишься, с Божьей помощью, я уверен, — сказал он. — И сейчас, и в будущем.

Виллем лишь пожал плечами. Чем больше его пытались в этом убедить, тем меньше он в это верил.

— Гвидо?

Виллем подошел к подопечному, сел рядом, легко коснулся плеча. Вздрогнул, когда от почти невесомого касания мальчишка дернулся, будто от доброй затрещины. Спал что ли?..

— Все, парень, хватит. Идем домой.

Виллем приложил все усилия к тому, чтобы его голос звучал по возможности не строго — но так, чтобы желания спорить не осталось. Куда там!..

— Я лучше здесь останусь, господин лекарь.

Он вздохнул, мысленно благодаря Создателя за своих малолетних пациентов: терпения после общения с ними ему было не занимать. Впрочем, и оно беспредельным не было.

— Ты не выдержишь тут до следующего утра, а тем более — до конца похорон. Тебе нужен отдых — иначе уже сегодня к вечеру у тебя будет лихорадка, а я, вместо того, чтобы молиться о душе друга, буду тебя выхаживать. В этом случае на Мессу и погребение завтра ни один из нас не попадет. Ты же этого не хочешь, верно?

Отрицательное движение головой. Ну что же, хоть о чем-то уже договорились.

— Чтобы этого не было, нужно прекратить упрямство, пойти со мной, поесть и выспаться, — продолжил Виллем. — А когда проснешься, обещаю, мы снова сюда вернемся.

«Правда, раньше следующего утра это вряд ли случится», — подумал он.

Гвидо отвернулся наконец от тела, скользнул по опекуну пустым, каким-то затравленным взглядом.

— Я не хочу туда возвращаться, господин лекарь. Пожалуйста…

— В дом, где умер отец? — слабый кивок. — Так я и не предлагаю…

Виллем запнулся. Действительно, у них с подопечным пока разные представления о том, что такое «домой». И эта только первая и одна из самых незначительных трудностей.

— Ты будешь теперь жить со мной, — мягко напомнил он. — И потому, когда я говорю «идем домой», я имею в виду свой дом. Который от этого дня и твой, разумеется. Я там уже все приготовил, а пока ты будешь спать, схожу в дом Марка за твоими вещами. Теперь, когда мы это выяснили, не будешь больше упираться?

Подросток отрицательно качнул головой, с усилием поднялся, опираясь на костыль. Да, он, похоже, действительно на грани: движения еще более неуклюжие, чем обычно. Ну да будем разбираться.

На выходе из храма Виллем и Гвидо столкнулись с Боэном. Лекарь, глянув на льежского родственничка, с трудом удержался от скептической гримасы. Шелковый пояс и рукава пурпуэна?[2] При том, что и сам дублет глубокого черного цвета, стоит, видимо, баснословных денег[3]. Перед кем он тут хвост распускать надумал? Кого убеждать в своей мнимой скорби? Другого повода покрасоваться не нашел…

— Уже уходите? Я думал, что примерный сын будет сидеть при почившем отце так же неустанно, как сидел при живом.

— Вы его смените, почтенный, — с холодной иронией бросил Виллем. — Уверен, сидеть при усопшем у вас получится лучше, чем при живом.

— Все шутите, господин лекарь? — в голосе Боэна прорезались странные, удовлетворенные интонации. — А я ведь всего-то хотел похвалить вашего нового питомца: хороший он сын, послушный, почтительный…

— Рад это слышать, — если Виллему и показалось странным поведение льежца, то показывать этого он не собирался: много чести. — Идем, парень, нам пора.

Он слегка подтолкнул застывшего рядом с ним воспитанника в спину, снова подивившись идущему от него напряжению, спустился вслед за ним с крыльца, вышел с церковного двора, пересек площадь и лишь свернув на улицу, которая выводила к его дому, нарушил молчание: