Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" - Страница 19

Шум реки, однако же, не лгал, и он, проехав чуть вперед, убедился, что сворачивать больше некуда. Тихо выругался, снова слез с Шального и пошел туда, куда указал языкатый бюргер. В нос тут же ударила дикая смесь запахов: от чьего-то обеда до нечистот, и он внутренне содрогнулся. Все же надо, надо, как домой вернется, за душу покойного деда Гисбрехта свечку поставить! Скандала не побоялся, брата родного до самой смерти знать не желал — но потомкам своим нормальную, человеческую жизнь обеспечил. В Льеже, столице, где тебе и епископа резиденция, и вообще люди живут, а не выродки, как тот стражник и не злоязыкие бестии вроде сероглазого хрена. Да-а, без деда — страшно подумать, что было бы. Так и прозябали бы, небось, вот на этой самой улочке, чужое дерьмо нюхая. А он сам, Боэн, небось бы сейчас на пару с братцем молотом в кузне махал, а не тканями с половиной света торговал. Кошмар сущий!..

А еще страшнее и омерзительней было сознавать, что вот они, его корни. Истоки, так сказать, откуда он вышел. И что всего-то дерзкий поступок деда отделяет его, Боэна, от этих корней. Корней, к которым приходится сейчас возвращаться.

Письмо неведомого троюродного брата, пришедшее в начале Великого Поста, он читал, брезгливо сморщившись: деревенщиной от него несло шагов, должно быть, за тысячу. «Болен… Отцова воля — дело в семье оставить… Приедь, прими наследство…» Кузню прими. Да-а, судьба иногда так извернется — не знаешь, смеяться или плакать. На три поколения, считай, от кузен тех клятых отошел — и вот, глядишь, и вернулся. Ненадолго, конечно: кузню эту он первым делом продаст. Но все равно как-то гадко на душе. Будто живешь себе, припеваючи, цветешь да процветаешь — а тут — р-раз! — и будто в сточную канаву тебя мордой макнули. В бывшую когда-то родной сточную канаву — и оттого она еще омерзительней. Ну да ладно, ничего. Переживет он и это. Братец писал, что ему недолго осталось, даст Бог, так и случится: он поскорее на тот свет уберется, а он, Боэн — из этой клоаки. Продаст унаследованное, вернется домой, на вырученные деньги откроет еще одну красильную мастерскую, — и как страшный сон забудет все эти белые дома с медными молотками на дверях…

О, а вот, пожалуй что и он!

Дом, представший как раз в этот момент его взгляду, под описание, полученное на площади, вполне подходил: белый, дверь коричневая, молоток на ней начищен до блеска, аж сияет. Кажется, добрался-таки, хвала Всевышнему.

Льежец окинул вероятное жилище брата оценивающим взглядом. Как на местную деревню, так еще неплохо: традиционно, в три этажа, фронтон узкий, конек крыши с резьбой, пусть и примитивной, но все-таки. Белый добротный камень, на первом этаже — небольшие вставки из кирпича, выглядит приятно. И общее ощущение солидности и надежности строения, что тоже немаловажно. Да, не так и плохо. Даже жаль немного, что дом ему в наследство не отойдет. За него кругленькую сумму выручить можно было бы.

Шальной всхрапнул и несильно толкнул его в плечо, заставив отвлечься от приятных, хотя и не имеющих отношения к реальности калькуляций. В самом деле, что это он? Сколько бы эта халупа ни стоила, а сейчас главное — в нее заселиться. Поесть, помыться, переодеться и отдохнуть. И да — действительно затребовать соли в бадью: хоть тот хрен и унизил его своими наблюдениями — но совет стоящий: без соленой ванны неделю еще будешь враскорячку ползать.

На стук довольно скоро открыла толстая тетка с руками, по локоть выпачканными в муке. Кухарка, стало быть. И раз она открывает дверь, значит, нормальной прислуги у братца нет. Печально, но предсказуемо: где ему.

— Я ищу дом кузнеца Марка Тойнбурга, милая, — заговорил путник, поняв, что приветствия от опешившей толстухи так и не дождется. — Это здесь?

— А-а.. Здесь, как не здесь, — наконец отмерла та. — А вы, стало быть, Боэн, родственник из Льежа? Мы вас только завтра ждали.

— Так что ж, милая, мне на пороге денек простоять? — съязвил льежец, почувствовав, что впускать его в дом она то ли забыла, то ли и вовсе не собирается.

— А? Ой, нет, что вы! Входите, милости просим! Я как раз пироги поставила.

Вот, так-то лучше.

Оставив Шального у коновязи, Боэн широким шагом прошел вслед за толстухой через небольшую переднюю («захламлено-то все как!») в кухню.

Там обнаружился какой-то мальчишка, сидящий у стола с большой кружкой молока, о которую он грел ладони. Уютненько, ничего не скажешь, конечно, — но где это виданно, чтобы дети среди бела дня болтались без дела?

— Эй, малый, там мой конь у двери. Сумки с седла сними, отнеси в мою комнату, а животину — в конюшню поставь, проследи, чтобы расседлали, почистили и накормили как положено. Только смотри, его Шальным кличут. Ну и характер у него такой и есть.

— Что?.. — на сей раз восклицание, преследовавшее Боэна от самого его въезда в Хасселт, раздалось одновременно и от мальчишки, и от кухарки. Святые угодники, что ж они все здесь тупоумные какие-то?! Что неясного он сказал? Или они коня в жизни не видали?!

Усталось, боль в мышцах и прорезавшийся от кухонных ароматов зверский голод вылились в сильнейшее раздражение.

— Слушай, парень, — из последних сил стараясь сдерживаться, вновь обратился Боэн к мальчишке. — Просто оторви уже свой зад от скамьи и сгоняй позаботься о бедном животном. И поживей.

И чего этот юный недоумок уставился на него так, словно оплеуху получил? Уже получил, хотя пока что у него, Боэна, только руки чешутся.

— Но я… я не смогу.

— Что значит — не смогу? Ты увечный, что ль?

Краснеет, что твой вареный рак, отворачивается, рука ложится на деревянный костыль.

Вот дьявол!..

По счастью, как-либо реагировать на это открытие Боэну не пришлось: в передней раздались шаги, и в кухне появился еще один человек.

«А вот, видимо, и хворый братец припожаловал».

Хворый — не хворый — а медведь тот еще. Его, Боэна, выше на голову, в плечах широк, ладони-лопаты.

— Что тут? О, ты ведь Боэн, верно? Я Марк.

Чуть кланяется, затем, явно поколебавшись, неуклюже приобнимает.

— Мы тебя завтра ждали или сегодня к ночи. Ну да ничего. Марта все равно большой ужин готовила, к нам друг заглянет… Мы тебе комнату подготовили, второй этаж, последняя дверь направо, увидишь. Вещи туда снеси и обживайся. Если надо помыться с дороги, Марте скажи, она покажет, где взять бадью и ведра. Только это уже как она ужин закончит, чтобы очаг свободный был. Банную простынь она тебе тоже даст. И вообще чего надо будет — Марте говори, она у нас тут по хозяйству. А нам идти нужно. Не серчай, спешим. Сегодня городской совет заседает, по вопросу об опекунстве… — его голос стал тише, заметно дрогнул, но затем Марк, кажется, вновь взял себя в руки. — А, да! Не познакомил ведь, — продолжил он. — Это Гвидо, мой сын. И Марта. Ну ладно, ты располагайся пока, вернемся, поговорим как люди.

— А-а? — только и смог выдохнуть Боэн. Глупо, конечно, и вести себя, как окружающее его в этой дыре дурачье не хотелось, но весь этот абсурдный монолог никаких других реакций не вызывал.

— Что?

— Мне бы коня пристроить, — озвучил льежец первое и самое насущное, что пришло в голову.

— А, это можно, — с готовностью ответил Марк. — До конца улицы идешь, там направо, через двор и налево. Там городская конюшня. Скажи, что мой родственник — получше присмотрят за животиной. Меня там знают.

— Мне его отвести?

— А кому ж еще?

На физиономии братца-медведя было написано такое искреннее недоумение, что Боэн смирился. И коня ему вести на пристройство, и сумки в комнату таскать, и воду на мытье греть. В самом деле, кому ж еще-то, если в этой берлоге про слуг, похоже, слыхом не слыхивали. Хорошо хоть ужин не ему готовить надо! Дед, дед, светлая память тебе, спасибо, что уберег потомков от этого мрака.

— Ладно, я все понял.

Действительно, все.

— Вот и хорошо! — Марк снова оживился. — Ты это… Не переживай так. Оно, может, поначалу странно, — а потом привыкнешь.

Привыкнешь?!