Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 98

Призвал бригадира, спросил негромко:

— Сеять-то нынче думаешь?

— А как же! Ужо потеплеет, плужки посмотрю, в кузню что надо свезем.

— Вот, вот… Андрон сев закончит, знамя получит, как в прошлом году, а у тебя к тому времени, глядишь, и первую борозду проложили. Еще неделька-другая минет, за голову схватившись побежишь к Роману: «Выручай, брат Василич, веялкой!» Или уж так — лопатой прямо из амбара с пылью, с мышиными гнездами да в сеялку? Весу в ём больше! А там, мол, по осени видно будет; в случае чего, колхоз-то один — стало быть, и на трудодень припадет одинаково. Ну, чего смотришь-то? Не признал спросонья?

— Какое там «не признал»… Не разорваться, однако. Дома неделю не был, на утре вон с Елани вернулся. Трелевать начали там. Лес ничего, добрый…

— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай-ка лучше на прямой вопрос: думал ли ты когда-нибудь, что лавочка эта скоро прикроется? Это я про обезличку. А не думал, так слушай. Сдается мне, вскорости и у нас как в той сказке будет: кому вершки, кому корешки. Только она теперь по-другому, сказка-то, сказывается: не кто кого обманет, а кто что заработает. Не дошло? Думай, на то ты и бригадиром приставлен.

Больше не пришлось напоминать бригадиру о сортировке семян, подготовке инвентаря, сроках запашки. По примеру второй бригады началось весной соревнование: кто больше новых земель обработает. Прямую выгоду увидели колхозники в этом деле, а МТС к двум тракторам-колесникам, которые были закреплены за артелью, добавила еще один — на гусеничном ходу. Машину эту сбежались смотреть всем колхозом.

— Видите: «ЧТЗ», — говорил учитель собравшимся, поглаживая массивный чугунный лоб шестидесятипятисильного тягача, — наш, до последнего винтика советский! Притопал сюда из Челябинска. А сколько таких отправлено на Украину, в Сибирь, в Белоруссию! Вот оно — слово и дело большевиков!

Тут же, у трактора, — Мишка с пастушьим кнутом на плече. Смотрел во все глаза на механика, а потом вздохнул, отвернулся: не удалось ему на курсы попасть, учился мало.

Учитель не мог не заметить смертельной тоски в этом вздохе.

— Заходи вечерком, потолкуем, — сказал он Мишке. — За лето попробуем подогнать. С письмом у тебя не ладится, так, что ли? Приходи.

У крыльца дожидалась учителя Кормилавна.

— Николай Иванович, сказал бы ты председателю, тебя он послушает, а мне не осмелиться, — начала она издали.

— Что случилось?

Кормилавна шагнула поближе, загородясь рукой зашептала на ухо учителю торопливо:

— Нюшке-то время пришло, а мой не объявится до ночи, да и тряско в телеге-то. Вот я и вздумала — спросить бы у Карпа машину до Константиновки. Больно уж славная молодуха, пускай ее по-доброму разродится при докторах. Чтобы не как мы, грешные, на меже да возле корыта рожали.

«Тронулся, тронулся лед», — пронеслось в голове Николая Ивановича. Кивнул Кормилавне и зашагал через площадь к правлению…

Народилась у Нюшки дочь, маленькая, беспокойная и глазастая. Всё-то вертится, всё кряхтит, пеленать не дается. Долго думали всей палатой, как назвать девчонку; для парня-то загодя приготовлено было имя: по дедушке, Степаном хотели назвать, и вот тебе на — девка. Думала, думала Нюшка, да так ни на каком имени и не остановилась, попросила сиделку отнести телеграмму на почту — туда, в Турий Рог, на границу. Написала крупными буквами: «Сердись не сердись, а подскажи лучше имя девчонке».

Приехала Нюшка — избу свою не узнала. Пока в больнице лежала, председатель распорядился крышу старую заменить, голубой масляной краской наличники выкрасить, — было бы новому человеку радостнее входить в большую и светлую жизнь. В избу вошла, а на столе телеграмма ответная: «Экипажем решили— быть дочери Аннушкой».

В тот же день и Николаю Ивановичу почтальон принес телеграмму из Ленинграда. Со второго курса Валерка решил уйти в армию — в инженерную школу. Отец побаивался вначале: вдруг медицинская комиссия не допустит. И вот: «Всё хорошо, папа! Можешь поздравить. Курсант Крутиков».

В междупарье забили первую сваю в берег у Красного яра. Из города инженер приехал, у штабеля источавших янтарные слезы бревен развернул тонко вычерченный метровый лист, потом стоял в окружении мужиков на самом обрыве.

— Плотина тут не нужна, — говорил инженер, — этой плите в веках износу не будет. Турбины упрячем вниз, водосброс сузим с боков стальными щитами, обуздаем навечно Каменку вашу. И будет она работать, хватит ей водяного тешить. Замуруем всех духов в бетон.

На берегу спозаранок и до позднего вечера чавкали топоры, полоскались продольные пилы. Тут же, в яру, клиньями выворачивали ноздреватые плиты, мельчили кувалдами на щебенку. Когда уложили настил и полукружье по дну котловины, вспомнили про Кузьму. Знали все — работник из него никудышный, но голос у черта старого до звону в ушах. Издавна так ведется: где артель мужиков ухает многопудовой «бабой» — без песни не обойтись. Вот и призвали Кузьму запевалой, послали за ним на мельницу.

Кузьма пришел в лапотках, в посконной до колен рубахе с красными ластовицами. Маленький, тощенький, с лицом сморщенным, как печеное яблоко, стоял он на яру, притопывал. По-бабьи — до невозможности высоко и заливисто — выводил начало:

Мужики внизу — кряжистые, бородатые, потные — подхватывали медвежьими, мохнатыми голосами. Матерное, конечно, через семь колен, с перевертом. Иначе нельзя, — и песня будет не в песню, и дубовая, в обхват, комлевая «баба», окованная полосовым железом, не вздынется на вытянутые руки. Хором заканчивали припевку, на последнем слове «баба» ухала по торцу сваи, вгоняла ее на четверть в каменистое дно омута.

Кузьма хорохорился наверху, крякал, притопывал лапотком, выставлял кадык и, покрывая тяжелый гул водопада, над котловиной взмывала новая, самим же Кузьмой сочиненная, небылица:

Мужики лютовали на козлах, багровели от наплыва молодецкой удали. «Баба» взлетала выше голов…

Приближался покос, травы в лугах зацвели, на Красном яру народу ополовинело. Оставалось уложить переводы в турбинном боксе. Просмоленные кряжевые балки подсыхали в сторонке. Опустить их на место — дальше работа пойдет попроще, плотники сами малым числом управятся.

Балки спускали вниз по жердям, на веревках, по бревенчатому настилу откатывали в конец перемычки. Осталась одна, последняя; вшестером еле-еле конец занесли. А до берега метров с полсотни, подъем небольшой, как раз к тому самому месту, где дубок когда-то стоял.

Выкурили по цигарке, поплевали в ладони, облепили бревно. Андрон стал под комель, братья Артамоновы — оба под стать бригадиру — впереди на полшага, у вершины — Роман со своими подручными, а всего человек двенадцать.

Когда поднимали еще, глянул Андрон поверх головы старшего Артамонова. «Неладно взяли», — подумал. Тяжесть такую полагается брать всем на одно плечо, а тут с обеих сторон лесины шапки виднеются. Наверху надо перемениться, перед тем как на землю бросать.

Только подумал так, а бревно уж поплыло на горку. Помаленьку, по полшага переступали, ворошили лаптями щепу, хрипло дышали в затылок один другому. И надо же быть беде — на половине дороги споткнулся Артамонов-младший. На него повалился старший. Бревно закачалось, а у Андрона — круги зеленые перед глазами: жмет его, давит непомерная тяжесть. И бросить нельзя, — передним концом остальных сомнет.

Остановился Андрон, захрустела под ним щепа, через стиснутые зубы выдохнул с хрипом, а вновь не вздохнуть: заклинило. А в голове — новый крест рядом с Дуняшкиной могилой и Андрейка. Один-одинешенек стоит он под березой между двух крестов.

«Всё, конец…»

От мысли этой Андрон зажмурился, и вдруг тяжесть уменьшилась, — кто-то с разбегу втиснулся в сбитую кучу тел.