Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 89

Дед мотнул бороденкой, протянул костлявую руку с черными загнутыми ногтями, больно сжал локоть:

— Поклонись отцу-то, обойми! И ты, похоже, не рад? Кланяйся!

Мишка вывернулся из жесткой клешни деда.

— Здравствуй, папаня, — сказал хриплым голосом.

— Не так надо бы. — Отец кривил в пьяной ухмылке слюнявые губы. — Как тебя дружки-то теперешние учили? «Про такого и знать, мол, не знаю, потому — контра!» Говори, сучий выродок, так учили?! — со всего маху ударил кулаком по столу.

Пашане хотелось покуражиться перед тестем, показать, что его боятся, что хозяином в дом вернулся.

— Чего разорался-то? — вступилась за Мишку мать. — Не успел через порог ступить, налил зенки и снова за старое? Ты не у него — у меня спроси: знаю ли я такого! И захочу ли еще под крышу принять?!

Дарья говорила вполголоса, чеканя каждое слово. У Мишки глаза округлились, Кузьма огурец выронил на колени, а отец так и остался с открытым ртом.

— Доедайте, что подано, и — с богом, — тем же тоном добавила Дарья, указывая на дверь. — Слов нет, рада с обоими свидеться, но без вас лучше было. Вот так.

Дед подскочил как ужаленный, закричал страшным голосом:

— Ты кому ето… кому слова выговариваешь такие! Вожжей захотела?!

Пашаня силился встать, шарил растопыренной пятерней по стенке. С печи горохом посыпались ребятишки, с воем окружили мать. Дарья повернулась к зыбке, взяла на руки маленького, выпрямилась:

— Бейте! Бейте, ироды. Только знайте: за меня теперь вся деревня заступится. В ногах у меня оба наползаетесь, а я вам в хари буду плевать! Ну чего ты таращишься? — передвинулась шага на два к Пашане. — Ударь! Не ты ли в тюрьме еще рукава закатывал, дурь вышибать обещал? Бей!

Мишка не слышал последних слов матери, не видел ее лица с пламенеющими глазами, как был — без шапки, так и бросился в сени, захлебываясь в колючей поземке, бежал в правление. На площади круто повернул к школе, — из окон ее лился голубой ровный свет.

— Там… мать убивают! — с порога выдохнул в класс и прижался виском к высокому гладкому косяку.

Обратно бежал с парнями, спотыкался, боялся отстать. У крыльца присел на приступок — задохнулся. Когда вошел в избу, мать всё так же стояла у зыбки. За столом, там, где до этого сидел дед, усаживался Дымов, опередивший Мишку. Передвинул пустые бутылки, шапкой Кузьмы смахнул пролитое на клеенке, подобрал с полу опрокинутую солонку. Выждал, пока у самого дыханье уляжется, отбросил со лба мокрую прядь темных волос.

У Кузьмы и Пашани хмель как рукой сняло. Смотрел Мишка то на отца, то на деда: у обоих губы трясутся. Особенно неузнаваем стал дед: сжался, сгорбился, хочет достать из кармана кожаный бумажник и опять засовывает его обратно. И у отца щеки зеленые, пот на висках горошинами.

Никогда не думал Мишка, мысли не мог допустить, что придется ему просить помощи у комсомольцев, — кому-то охота в чужие дела ввязываться! И вот как оно получилось: на родного отца пожаловался! И кому?! Давно ли считал Меченого лютым своим врагом, спал и во сне видел, какую бы учинить ему пакость? А отец — разве это отец? И никто не учил Мишку, чтобы отказался он от отца. Сам придумал.

— Документ, — сказал наконец Владимир, уставившись на Пашаню. — Документ, говорю! А ты не юли, — отмахнулся, не глядя, на бывшего лавочника, — я пока с зятьком твоим разговариваю. Так… А почему в сельсовете не отмечено? — спросил, изгибая бровь и положив перед собой бумажку, переданную Пашаней. — Ты что? Отсидел годок, и думаешь, в голубиные перья оделся? А этапом не хочешь на прежнее место?!

— А я… я и пальцем ее не тронул, вот святой хрест! — гнусавил Пашаня.

— Скажи — не успел, — поправил кто-то за спиною Мишки, — не пальцем бы, а поленом. По старой- то памяти.

Обернулся Мишка — за спиною его стоит Карп Данилович.

— Ну вот что, — сказал председатель, выходя на середину избы, — документы давайте мне, а утречком — в сельсовет. Ты уж им дай переспать-то здесь, Дарья Кузьминишна: они теперь смирные будут.

Карп Данилович кивнул комсомольцам; сгрудились они у дверей, надевая шапки. Когда шаги парней замолкли под окнами, еще раз обратился к Дарье:

— Дай переспать, говорю. Завтра мы с ними разберемся. Дело твое, конечно, как ни кинь — родственники, а всё же, мне думается, надо правление собрать. Если людьми вернулись, может, и разрешим в деревне остаться.

С тем и ушел председатель. Кузьма и Пашаня сидели пришибленными. Дарья бросила на пол дерюжину, в изголовье шубейки ребячьи, нехотя выдавила:

— Спите, гости долгожданные!

Потом уложила на своей кровати девчонок, укрыла их потеплее, сама повязалась шалью.

— Пойду я, сынок, — потеплевшим голосом сказала Мишке. — «Красавка» должна отелиться, запрись тут.

Поезд в Москву прибыл ночью. Андрон переждал, пока освободится от узлов и чемоданов узкий проход между полками, подтянул покрепче кушак на дубленом романовском полушубке, распушил черную бороду с густыми прожилками седины по бокам, прихватил под мышку суму из новой беленой холстины с подорожниками, напеченными Кормилавной. Из вагона, вышел последним. Там его ожидали попутчики Хурмат и еще один татарин из соседнего района; так уж договорились — вместе дорогу в Кремль спрашивать.

На перроне — сутолока. Матовые шары на столбах окутаны морозным паром. Впереди, во всю ширину огромного сводчатого переплетения металлических балок, на которых покоится крыша, откуда-то свисает с добрый полог кумачовая скатерть. Надпись на ней аршинными буквами: «Добро пожаловать, товарищи делегаты! Слава хлеборобам-ударникам!»

— Слава-то слава, а где ночевать? вслух подумал Андрон, задерживаясь под лозунгом. — Встретят, сказывали, да разве тут разберешься, кто, куда и зачем!

От чугунной литой решетки отделилась тоненькая девичья фигурка. До того приплясывала на одной ноге, дула в посиневшие кулачки. Голоском первоклассницы пискнула:

— Вы на съезд, товарищи? Пойдемте, провожу вас к машине!

При слове «товарищи» Андрон приподнял лохматые брови, пригнул несколько набок голову, сверху вниз глянул на вздернутый остренький носик, прогудел миролюбиво:

— Проведи, проведи, птаха — московская жительница. Сама-то не трусишь ночью дорогу домой потерять?

— В Москве, дорогой товарищ, днем и ночью светло одинаково! — ответила «птаха».

— Шустрая ты, одначе! Ну ладно, веди.

Шофёр разговорчивый попался, провез по ночной Москве, называл дома, улицы, возле Кремля проехал и потом уж только остановился у подъезда серого многоэтажного дома с такими высокими дверями, что Андрон отступил на полшага, прежде чем взяться за резную полированную ручку. Шел по широченной мраморной лестнице, стараясь не ступить на ковер; в номере попросил, если есть, принести табуретку, — в кресло сесть не решался: под чехлами всё отутюженными, а кровать пружинная — под шелковым голубым одеялом. Как на такую мужику ложиться?

Татары растерянно озирались, потом один из них — приземистый, крепко сбитый, лет сорока пяти, с курчавой, аккуратно подстриженной бородкой и черными, чуть раскосыми глазами — махнул рукой, широко улыбнулся.

— Ничего, — сказал он, обращаясь к Андрону и обнажая два ряда белых зубов, — теперь мы хозяин! Раньше канюшня валялся, сейчас Николашкин кровать спим! — И быстро-быстро проговорил что-то по-своему Хурмату, прищелкивая языком и всё так же оставляя открытыми крепкие, плотно посаженные зубы.

Хурмат положил в угол у двери котомку с привязанным к ней медным чайником, движением плеч сбросил грубошерстный домотканый чапан. Андрон развернул на столе тряпицу, выложил пироги, кусок сала.

— Садитесь, одначе, — пригласил он соседей по номеру. — Сегодня мое, завтра — ваше. Свинину-то будете есть?

— Теперь всё можно! — весело отозвался татарин с бородкой. — Утыр, инде Хурмат! — распорядился он, кивая медлительному приятелю. — А это как? — И поставил на середину стола нераскупоренную бутылку.