Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 87

— А из стручка сразу — слаще! Вот так. — Нюшка находила стручок, зубами срывала верхнюю спайку, чуть прикусывала у пальцев раздавшиеся створки стручка и выдергивала его прочь.

— Верно ведь, слаще? Эх ты, не умеешь!

За кустами — сосняк. Мерно покачиваются густые, раскидистые вершины. Кажется, вспоминают сосны что-то свое, далекое, стертое временем. Владимир замедлил шаги.

Тропинка вильнула на луговину, нестройный шум сосен заглох, на смену ему нарастал клокочущий рев Красного яра. Розоватая дымка, как всегда, колыхалась над омутом, внизу билась, негодовала Каменка. И здесь не хотелось разговаривать громко: неуемная сила воды останавливала разбежавшиеся легкокрылые мысли, направляла их в сжатое русло. И мысли становились другими — весомее, с резкими гранями. Это уже не мечта — раздумье.

В полверсте вниз от Красного яра Каменку можно вброд перейти, там же на трех столбах — жерди положены, а еще подальше опять котловина с мелким промытым песком по берегу.

— Пойдем искупаемся, — предложил Владимир.

— Скажешь тоже! — Нюшка пожала плечами. — Как же я при тебе купаться-то буду?

— А кто нас увидит?

— Купайся, я подожду.

На берегу Нюшка скинула кофту, разулась, зашла по колено в воду, вымыла руки, шею. Владимир плескался на середине реки. Когда надевал рубаху, она скаталась валиком на плечах.

— Подожди, поправлю, — сказала Нюшка и долго смотрела на розовые наплывы над левым соском. Осторожно притронулась пальцем, шепнула одними губами: —Бедный ты мой!

Владимир приподнял ее голову, заглянул в глубину потемневших глаз:

— Почему это «бедный»?

— Так… — Нюшка вздохнула. — Помнишь, в больницу к тебе приходила. А ты? Если бы вот со мной так же самое… Пришел бы?

Обнял Владимир Нюшку, крепко прижал к себе. И она обвила его руками.

В этот же вечер, возвращаясь к деревне лесной тропой от барского дома Ландсберга, шли еще двое: Николай Иванович и Маргарита Васильевна.

— Действительно прекрасная мысль, — говорила девушка. — Электростанция на Каменке и санаторий «Колхозник» — это, право же, замечательно! Я уже вижу всё это!

— И как вам оно представляется? — спросил учитель.

— Как? — Маргарита Васильевна мечтательно улыбнулась. — А вот так… Я пока о санатории… барский дом полностью восстановлен. Здесь — главный корпус: палаты для отдыхающих и столовая. Пруды очищены, на озере — лодочная станция. У пруда и в аллеях парка — красивые беседки. В санатории — постоянный штат врачей, уютные комнаты. И отдыхают здесь, лечатся рядовые колхозники по бесплатным путевкам.

— И как скоро это осуществится?

— А почему вы меня об этом спрашиваете? Разве мне первой пришла в голову эта мысль?

— Ну а всё-таки?

— Если вашим предложением заинтересуются в Бельске, а то и в Уфе, годика через три-четыре будем праздновать открытие.

— А я думаю — раньше, — заражаясь оживленностью Маргариты Васильевны, подхватил Николай Иванович. — Вся округа поднимется. И я тоже вижу, но пока еще только штабеля бревен на усадьбе, печников и плотников. С этого ведь начинать будем. Огромная предстоит работа. Дух захватывает!

— А как же с очками? — не переставая улыбаться, спросила Маргарита Васильевна.

— С какими еще очками?

— Вот я вас и изловила на слове! — Маргарита Васильевна забежала вперед и, круто повернувшись, остановилась перед учителем, откинула голову. — Я говорю о тех самых интеллигентских розовых очках, которые, по вашему мнению, мешали вам видеть настоящее дело. Вспомните наш разговор, когда вы сетовали на какие-то ваши, присущие всем интеллигентам, отрицательные качества. Так вот я тогда еще сказала вам, что это — напраслина. Мечтательность — не беспредметное фантазерство. Да пусть даже и так, всё равно это лучше, чем видеть вокруг себя только черное. Ведь я на себе это испытала. И не вы ли мне говорили в свое время: «Раз взялись за гуж — вытянем!» Сумбурно я говорю, правда?

— Нет, нет, почему же. Смысл я улавливаю, — поспешил сказать Николай Иванович.

— Не понравились вы мне в тот раз, — теперь уже без улыбки продолжала Маргарита Васильевна, — не тот это был Николай Иванович, с которым мысленно я советовалась в Уфе. А вот сегодня — тот! И этому Николаю Ивановичу я во всем, абсолютно во всем, буду помогать. И учиться у него умению мечтать. Вот как сегодня. Мечта окрыляет и многое сбрасывает со счета.

— Вот даже как!

— Да.

Николай Иванович положил обе руки на узкие плечи девушки, заглянул ей в глаза, сказал по-товарищески коротко:

— Рад за тебя, Маргарита! Рад видеть тебя такой изменившейся.

— И я рада, — не отводя своего взгляда, твердо проговорила она. — Рада, что буду работать с вами, видеть вас. Я… я заменю вам всё, что вы потеряли.

Всё до последнего колоса подобрал Андрон на полях своей бригады, пар поднял с избытком, яровые обмолотил. Напоследок помог Роману с картошкой управиться. В первый раз получили колхозники по килограмму на трудодень — о деньгах и разговора в те годы не заводили. Колхоз понемногу начал освобождаться от задолженности по ссудам, полностью рассчитался с МТС, обзавелся своими семенами на весну. Карп Данилович оказался хорошим хозяином; настоял на заседании правления отложить кое-что про запас; хлеба, сена, картофеля (можно и больше бы выдать на трудодень, да ведь надо и о завтрашнем дне подумать!). По-новому рассудили и то, как быть с дровами на зиму: в своем лесу назначили обходчика. Надо дров — подбирай валежник, вырубай кусты на лугах за Каменкой: деревцо-то, особенно елку, лет пятьдесят, если не больше, ждать надо, пока из него строевое бревно получится. Строиться нужно колхозу, на государственный фонд нечего рассчитывать. Там тоже ведь по годам всё расписано!

Принялся за дело и агроном. Вечерами, по средам и пятницам, собирались в школе парни и девушки; толковал с ними Егор об основах агрономии. Учительница по ботанике и химии опыты разные показывала. И опять извлечен был из шкафа волшебный фонарь, с которым когда-то начинал свои первые лекции Николай Иванович. Маргарита Васильевна подбирала для него пластинки, меняла их по ходу беседы. А к началу занятий в школе и Валерка приехал. Парень вытянулся, повзрослел. И у него над верхней губой темноватый пушок означился.

После стычки с Андроном Егор долгое время не показывался на Верхней улице, копался в своем огороде и никому не говорил, что он делает. А потом всё выяснилось: за тыном Петрухиного огорода взошла озимь, да не просто посеянная, не вразброс и не рядками, как при машинном высеве, а отдельными кустиками, и были эти кустики расположены один от другого на три вершка. Так и под снег ушла эта грядка. Когда об этом стало известно Андрону, он хмыкнул по своему обыкновению, запустил пальцы в бороду:

— На грядке-то, может, оно и получится, а у меня вон на одном Длинном паю почитай четыреста десятин!

Андрон в тот вечер долго держал на коленях внука, ворошил загрубелыми пальцами шелковистые волосенки на его затылке. Отнес потом сонного на кровать, — зыбку давно уже выбросили: парню четвертый год. Умный парень растет, не по годам понятливый. Другие-то в это время говорят не поймешь что, а этот пришел как-то с улицы, залез на колени к бабушке да и спрашивает: «Баб, а баб, а кто меня выродил?»

Сутулился у окна Андрон, комкал бороду, а на другом конце деревни у другого окна так же сидел Егор. В избе давно все уснули, а он сидел и смотрел в заполненный тьмой переулок, механически гладил рукой по лакированной выгнутой шее игрушечной лошади, — сыну привез подарок из города.

И Дарья не сдала, — второе письмо получила от мужа: к Новому году приедет. На полатях ворочался Мишка, — этот ждет не дождется. Всем четверым — Андрону, Егору и Дарье с Мишкой — ночь показалась длинной. Такой же тягучей и неуютной была она и для попа Никодима, и только два человека — Владимир и дочка Екима-сапожника — не заметили, как она пронеслась. Легким вздохом лесным, ветерком залетным пролетела для них эта ночка…