Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 79

На суде выявилась хитроумно сплетенная антисоветская сеть шантажа, клеветы и провокаций. Корни ее уходили в далекие годы колчаковщины, когда по Уралу, в Поволжье, в степях Оренбургской и бывшей Уфимской губерний свирепствовали кулацкие банды, когда на смену разбитым регулярным белогвардейским частям в освобожденные города врывались конные отряды анархистов, «черных», «зеленых», смешанных, когда русские монархисты разжигали национальную вражду к иноверцам, а вооруженные топорами, самодельными пиками и дрекольем ватажки татар опустошали затерявшиеся в лесах и в бескрайнем степном разливе деревеньки русских.

Банда Ползутина была наголову разбита в верховьях Каменки, однако сам атаман остался в живых, перебрался в купеческую Самару, год или два колесил по низовьям Волги, потом оказался в Уфе, в период расцвета нэпа на ярмарке в Бельске встретил Артюху, когда тот продавал полукровка-жеребчика.

Наметанным глазом Евстафий Гордеевич сразу определил, что лошадка уворована, — достоверным свидетельством тому была суетливость Артюхи и подозрительная настороженность его подручного — одноглазого татарина, прихрамывавшего на левую ногу. Татарин держался в сторонке, и его единственный глаз пробуравливал каждого, кто больше, чем следует, задерживался возле резвого жеребца.

Молодой конь упрямо крутил головой, стриг ушами, приплясывал, норовя взвиться на дыбки, или приседал, раздувая ноздри, а Евстафий Гордеевич змеиным, немигающим взглядом смотрел на Артюху и вспоминал… Волк увидел щенка.

Торг подходил к концу. Артемий Иванович мысленно благодарил бога за удачный исход сделки, намеревался уже из полы в полу передать новому хозяину ременный повод уздечки, но именно в эту минуту вплотную перед ним оказался сутулый человечек в потрепанной куртке.

Евстафий Гордеевич нахально глянул тогда в лицо бывшего волостного писаря, опустил правую руку в карман, левой же несколько приоткрыл лацкан куртки, из потайного кармашка которой выглядывала красненькая обложка обыкновенного пропуска на кирпичный завод. Этого было достаточно, — Артюха остолбенел, покупатель шарахнулся в сторону, одноглазый татарин исчез и того раньше.

Пробираясь кривыми переулками и через проходные дворы, Ползутин, не вынимая руки из кармана и следуя в двух шагах за Артюхой, вывел его на знакомую улицу, жеребчика велел привязать под навесом во дворе, где размещались какие-то склады, мигнул конюху, а еще через час, обливаясь холодным потом, Артемий Иванович здесь же, в конторке склада, поклялся «уполномоченному ГПУ», что необходимые тому бланки со штампом и печатью Каменнобродского сельсовета будут вручены ему лично через четыре дня. Так снабжались фиктивными документами сообщники Ползутина и терялись потом в лесной глухомани; так Ползутин — Полтузин, приемщик готового кирпича, приобрел «квалификацию» счетного работника в торговой сети, а потом и агронома-геодезиста, родители которого были «расстреляны» колчаковцами, а сам он — «бывший красногвардеец, воевал на юге».

К тому времени, как отбыл Артюха год тюремного заключения за свои коммерческие промахи, Евстафий Гордеевич прочно обосновался в Бельске, пролез в партию, приблизился к руководству и мстил Советам. Умело играя на честолюбии недалеких людей, Полтузин искажал директивы, завышал планы, выдвигал явно невыполнимые нормы заготовок зерна и других сельскохозяйственных продуктов, нарушал систему землепользования в колхозах, организовывал травлю партийных работников на местах, готовил контрреволюционное выступление в верховьях Каменки.

Улита, Владимир и Нюшка выезжали на суд свидетелями, вызывали туда же Андрона и Маргариту Васильевну. Когда Нюшка вышла к судейскому столу, Владимиру вспомнилось, как они ходили с ней по наказу Верочки к отцу Никодиму, как тащилась Нюшка по улице нога за ногу, как попятилась, увидев седую кудлатую гриву попа и услышав его трубный голос, как съежилась, втянула голову в плечи, когда поп обратился к ней, и плела чепуху.

«Вот и сейчас ересь пороть начнет, — подражая Андрону, хмыкнул Владимир. — И на черта нужна она здесь, собьют ее с толку, заревет еще, чего доброго».

Но Нюшка не заревела. Вышла спокойно к столу, гордо пронесла затянутую красной косынкой голову меж гудящих рядов, стала вполоборота к судьям — гибкая, как лозинка. Первые же ее слова на вопрос судьи, предупреждена ли она об ответственности за ложные показания, несказанно удивили Владимира.

— У нас и в родстве того не было, чтобы кто-нибудь неправду сказал, спросите вон бригадира нашего, — с дрожью в голосе проговорила Нюшка, — а я — комсомолка!

— Ай да девка! — вырвалось у Андрона. — Вот те и пигалица!

А Владимир смотрел на сестру школьного приятеля Екимки и не узнавал ее. Нежданно-негаданно что-то зыбкое, теплое разлилось в груди непокладистого, дерзкого парня, и совестно стало ему за то, что обидел он Нюшку тогда в больнице. А она и в самом деле пригожая девушка, статная, и походка и глаза — вон у нее какие!..

Домой ехали — сели рядом в задок телеги, и оба почему-то старались не смотреть один на другого. Улита тараторила без умолку, Андрон время от времени прокашливался в кулак.

Так миновали согоры — версты на четыре поросший березняком и изрезанный глубокими оврагами каменистый спад. Слева, далеко, до самого горизонта, густо утыканные стогами, расстилались заливные луга с широкой и тихой рекой посредине. Дальше дорога сворачивала на подъем, упиралась в казенный лес. Сошли с телеги. Заложив руки за спину, Андрон широко шагал за телегой, следом за ним, путаясь в юбках, семенила Улита. Нюшка отстала завязать шнурок на ботинке, замедлил шаги и Владимир, а когда поравнялись, телеги уж не было видно, — дорога начинала петлять в этом месте.

Одолев самый крутой подъем, Андрон придержал вожжи и оглянулся: сосед его шел рука об руку с дочкой Екима-сапожника.

«Вон оно что, — шевельнул бровями Андрон, — оно конешно, вдвоем подыматься легше. Намного легше».

Августовские ночи прохладны. В низинах, по лесистым балкам, над зеркальной гладью озер еще с вечера повисают туманы. Тягучие, как душистая патока, лениво переливаются они через прибрежный ракитник, заполняют широкую пойму Каменки, окутывают густолиственные купы игривых березок, разбежавшихся по луговине, серебрят длинные иглы придорожных сосен, обильной росой ложатся на сочную зелень отавы. Не успеет поблекнуть на западе розоватая грань облаков, в густой синеве небосвода зажигается крупная россыпь недвижных звезд; задумчиво смотрят они на землю, на поля, утяжеленные тучными скирдами, на уснувшие деревеньки.

Спит всё живое: угомонились в траве голенастые скрипуны-кузнечики, смолкли лесные птицы, забылся на время трепетный лист осины; надвинув на самые брови тяжелую шапку размашистой кроны, спит вековой коряжистый дуб. Тихо вокруг. Изредка плеснет в озере рыба, ухнет в лесу пучеглазый филин, и снова вокруг забытье.

Никодиму не спалось. И писать не мог, — не было нужного слова. Он убрал на полку бумаги, затушил огарок свечи, сидел теперь на пороге лесной избушки, широко расставив толстые ноги и опершись подбородком о кулак, заслонив широченной спиной проем двери. У окна, на охапке сена, разметался искусанный пчелами Мишка. Парень стонал, принимался бормотать бессвязное, грозился кому-то, всхлипывал.

На этот раз Никодим подобрал Мишку в овраге возле колодца, после того как установил на место опрокинутый улей и когда несколько успокоились разъяренные пчелы. Они-то и обезобразили парня: шея, лицо и руки у Мишки превратились в бугристое кровяное тесто, оба глаза заплыли. Там же, в овраге, Никодим по частям сорвал с Мишки изопревшую, порванную в клочья рубаху, прикрывавшую покрытое ссадинами и коростами исхудалое тело, обмыл избитые в кровь ноги парня, запеленал его в полы своего подрясника и перенес в избушку. Напоил взваром сушеной малины, обложил всего листьями подорожника и оставил в покое.

«Вот она — благодарность! — мысленно рассуждал Никодим, прислушиваясь к неровному дыханию Мишки. — Давно ли вырвал его из рук осатанелого татарина — хлестал тот парня ременным кнутом за украденного гуся, — и теперь у меня же разорил улей!»