Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 72

В том же лесу еще раз пришлось остановиться Николаю Ивановичу, после того как он распрощался с Акимом, — на повороте окружили подводу чубатые, загорелые парни. Уставшие, но довольные, в полинялых рубахах, шли они плотной ватажкой, перебрасываясь шутками. Это были комсомольцы из Константиновки, многих из них Николай Иванович знал в лицо.

— Сворачивайте теперь направо, — посоветовали они учителю, — ваши там настил через шлюз набирают.

Через час, не больше, был Николай Иванович у мельницы, но никого из комсомольцев села на плотине уже не застал, нагнал их у самого озера и первое, что услышал, — про неприглядный поступок Улиты.

«Час от часу не легче», — про себя подумал учитель. Дома умылся с дороги, пыль обмахнул с пиджака — Владимир в дверях. Этот рассказал обо всем подробно.

После такого неприятного сообщения полагалось подумать. Тут и вошли к учителю оба приезжих. Жудра — высокий, подтянутый — с порога еще взглядом дал понять Николаю Ивановичу, что мы, мол, с тобой незнакомы. Поступай как надо. Тот, что поменьше, горбатенький, бритоголовый, на Володьку уставился. Николай Иванович догадался: при постороннем не хочет товарищ начинать щепетильного разговора.

Поздоровались, сели. Начальник земельного отдела блокнот из кармана выложил.

— Слушаю вас, — проговорил Николай Иванович.

— Нам бы хотелось сугубо конфиденциально, — начал бритоголовый. — В соответствии с планом контроля и помощи низовым организациям проводим некоторое уточнение по поступившим сигналам.

— Может быть, вы проинформируете меня, как секретаря партийной ячейки, что это были за «сигналы»?

— Видите ли, мы еще не обменялись мнениями. — Полтузин кивнул в сторону Жудры. — Товарищ доложит свои соображения руководству…

— После того как персональное дело коммуниста Крутикова будет разобрано на бюро райкома? Или до этого? Давайте не будем юлить! Вы что, за мальчишку меня принимаете?

Николай Иванович, пригнув лобастую голову, глянул поверх очков на Евстафия Гордеевича, подождал немного.

— Володя, ты всё-таки вышел бы, потом мы с тобой потолкуем.

Владимир поднялся, нехотя снял фуражку с гвоздя у притолоки.

О чем расспрашивали уполномоченные Николая Ивановича, о каком персональном деле говорил он сам, Владимир Дымов не знал; слышал на днях от Федьки, что весной еще крепко повздорил учитель со счетоводом на заседании правления, назвал кого-то из районных властей головотяпами и что после этого раза два вызывали Николая Ивановича в Бельск.

От школы уходить не хотелось, а те всё сидят, огонь зажгли в комнате. Мохнатые теплые сумерки наползли от Метелихи, потонула деревня в тумане. Где-то у озера гоготнул встревоженный гусь, протарахтела у околицы запоздалая телега. Тишина разлилась вокруг, теплынь зыбкая, а поверху — звезды: крупные, с зеленоватым отблеском. Молчат, перемигиваются.

За учителя был спокоен Владимир Дымов. Мало ли чего наплетут пакостные людишки, — правда-то, она на виду. Ну, обругал Козла, — подумаешь, персона; головотяпом кого-то назвал, — стоит того. Овцой-то быть тоже не велика заслуга.

Кто-то идет по переулку, в темноте не вдруг опознаешь. Один — широченный, не спеша надвигается, рядом второй — этот в два раза тоньше. Голос Нюшки — взахлеб:

— И туда, и сюда — всё обегала: нету! Узнала потом у конюха — на Попову елань в леспромхоз за углем вчера еще отрядил обоих Артюха. Доверенность на Карпа Данилыча выправлена, а Улита — ездовым… Он это, дядя Андрон, с места мне не сойти!

— Не трещи! Экие вы, одначе… Проверить надо. На человека наклепать просто. Скажем вот Николаю Ивановичу, обмозгуем…

— К Николаю Ивановичу погодите ломиться, — подал свой голос из темноты Владимир. — Эти у него, из города. Вот и меня за дверь выставили.

— Володька? — Андрон тиснул Володькину руку, опустился рядом на бревно. — Ну вот и посумерничаем по-соседски. А ты, пигалица, брысь. Может, оно и вправду тот самый, так ты тут без надобности. Надо, штобы не догадался. Понятно? Если в городе он живет — никуда не денется. Ну, иди, иди…

Когда Нюшка ушла, Андрон долго молчал, отдувался шумно.

— Написали, одначе, бумагу, — начал он. — Такое, брат, наворотили, — ахнешь! Я говорю, на правленье надо зачесть и от ячейки штобы все были, — куда там! Это, говорит, внеплановая ревизия, на особом положении. Обсуждать, говорит, потом будете.

— Это ты о чем, дядя Андрон? — не сразу понял Дымов.

— Да про акт. Горбатый-то этот двое суток строчил.

— Ну и что?

— Как это — што? Подписать заставили… Не подчиняемся указаниям, самовольно планы земельного отдела нарушаем, и другое разное.

— И ты подписал?!

— Што я — себе недруг, што ли?

— А председатель?

Андрон ничего не ответил.

— Ну и что же теперь? — в тревоге уже спросил Владимир.

— А ничего… Цыплят-то по осени считают.

— А не думаешь ты, дядя Андрон, что всё это неспроста? Николай Иванович, пока я там сидел, про письмо какое-то говорил, вроде бы он напрямик в Кремль обо всем прописал. Вот теперь и копаются.

— Знаю. А этак-то оно и лучше.

Опять Нюшка из проулка вынырнула:

— Не ушли еще? Артюха вон лошадей к правленью подогнал; парой заложены…

— Пускай себе едут, — отмахнулся Андрон. — И до чего же ты, Нюшка, прилипчивая! Сказано, без тебя обойдется. Отвел бы ты ее, парень, домой, сделай доброе дело.

И безо всякой задней мысли бородач подтолкнул локтем Володьку:

— Я уж один тут дождусь, когда Николай-то Иваныч проводит гостей. И верно, ступайте-ка оба…

По лесной безлюдной дороге, мягко покачиваясь на ухабах, катился рессорный тарантас, запряженный парой сытых лошадей. До рассвета еще далеко: золотая гнутая ручка большого алмазного ковша только-только начала опускаться книзу. На десятки, на многие сотни верст разлилась вокруг дремотная тишина. На обочинах спят придорожные кусты, привалившись один к другому; спят великаны сосны и замшелые ели, упираясь вершинами в теплый бархат звездного неба; спят лесные поляны, накрывшись ватными пеленами тумана; спят озера, подернутые невесомой молочной дымкой. Спит и сама дорога, укачивает седоков под неторопкий и мерный цокот копыт. На облучке недвижной копной возвышается плечистая фигура возницы. Он изредка шевелит вожжами, прокашливается густо, добродушно ворчит на пристяжную:

— Но, но — балуй!..

В кузовке тарантаса за широкой спиной возницы сидят еще двое — Григорий Жудра и начальник земельного отдела Евстафий Гордеевич Полтузин.

Полтузин, похоже, дремлет: уткнулся подбородком в поднятый ворот плаща, и голова его безвольно мотается на ухабах, руки засунуты в рукава, сложены вместе. Пожалуй, оно и верно, — спит Полтузин, без привычки-то трудно выдержать неделю на колесах. Это хорошо, если спит, — значит, ни о чем не догадывается. Хорошо, что руки засунуты в рукава.

Жудра сидит правее Полтузина. Ему и вздремнуть нельзя. Он знает, с кем едет, знает и то, что Полтузин вооружён. Всё знает Жудра про соседа слева: еще до отъезда из Уфы побывали в руках у чекиста изобличающие Полтузина документы, найденные в архивах: послужной список земского агронома Полтузина и несколько поблекших от времени фотографий. На одной из них Евстафий Гордеевич запечатлен в мундире белогвардейского офицера. При орденах.

Можно было и не рисковать Жудре. Позвонить бы в Бельск Прохорову, сказать ему всего-навсего одно слово, и колчаковца немедленно бы арестовали. Но Жудра не сделал этого: опыт чекистской работы подсказывал ему, что это пока преждевременно. Враг осторожен, и конечно же, у него есть сообщники. Надо выявить агентуру, и лучшим помощником в этом опасном деле может стать сам Полтузин. Вот и повез его Жудра в самые отдаленные колхозы, поближе к имению Ландсберга — в Константиновку и в Каменный Брод, где Жудру никто не знал, исключая учителя Крутикова и теперешнего директора МТС Мартынова, а у Евстафия Гордеевича должны были быть единомышленники по девятнадцатому году. Для Жудры многого и не требовалось: один-два перехваченных взгляда, многозначительное покашливание при «случайной» встрече или неприметный жест в разговоре с каким-нибудь канцелярским деятелем, вроде счетовода из «Колоса».