Под горой Метелихой
(Роман) - Нечаев Евгений Павлович - Страница 71

Наутро бабка поставила на стол горшок с простоквашей. Хлеб нарезала от непочатого каравая. Делала всё молча и к разговору ночному не возвращалась.

Евстафий Гордеевич торопился уйти из этого дома. Ему страшно было взглянуть в лицо старухи, и потому он безотрывно следил за всеми ее движениями, сутулился еще больше. Вздохнул облегченно только на улице. И сразу же принялся торопливо закуривать. Скомкал, бросил пустую пачку в крапиву:

— Ну и ночь, будь она проклята. Это не клопы, а тигры бенгальские!

— Нервы, нервы у вас не в порядке, — флегматично отозвался уполномоченный из Уфы, провожая взглядом смятую пачку. — Меня не кусали.

На другую ночь оба приехавшие спали в помещении правления колхоза. Сторожиха охапку сена в угол бросила, прикрыла дерюжкой — куда как выспались!

Артюха пришел рано. Сидел, щелкал костяшками. Когда поливал на руки Евстафию Гордеевичу воду, мигнул ему незаметно и обронил, словно бы к слову пришлось, но так, чтобы и тот — другой — слышал:

— Не дотумкал я сразу-то: на сене куда вольготнее спать. Старуха там фортеля никакого не выбросила? Шарики у нее не в ту сторону забегают… Потеха! Приходит как-то ко мне — это когда еще в сельсовете работал. Ну, вошла, проморгалась, а потом — умора! — давай на портрет Карла Маркса креститься! А еще — встречает раз на улице учителя, а он до сих пор ведь шинели не сбрасывает, и помстилось ей сослепу-то, будто это урядник. Своими глазами, говорит, видела, господин становой от батюшки со двора вышел. В деревне-то все это знают, так — живет позабытая богом…

На полях Евстафий Гордеевич не задерживался долго. Приехал на бричке, посмотрел, завернул в газетку горсть стебельков пшеницы, на которых колосок поменьше, — в низинке набрал. Гороху зеленого кляч выдернул, проса метелки четыре. Потом по списку, заранее составленному Артюхой, мужиков вызывать принялся, два дня из правления не показывался. Акт писать начал, утонул в табачном дыму.

Второй товарищ тоже времени зря не терял: видели его и на вырубах, где Андрон новый клин под озимый сев готовил, за Ермиловым хутором, где вместо проса по плану земельного отдела выше пояса овес стоял. Побыл он на скотном дворе, покурил с дедами на бревнах, с комсомольцами словом перекинулся, — те как раз на плотине работали. Даже к попу во двор заходил и долго там пробыл.

Все эти дни председатель Роман Васильевич словно на углях сидел, но его не торопился вызывать Евстафий Гордеевич. И книги бухгалтерские не копнул, записал недоимки по итогам, и всё. Зато тот, из Уфы, часа три про настроение в народе выпытывал, и о том, как думает председатель искоренить обезличку, как пресечь уравниловку, управится ли колхоз с заготовками до распутицы и предпринимает ли что-нибудь в этом направлении партийная организация.

Роман, не таясь, все свои беды высказал: организатор из него далеко не завидный, грамоте учен мало, характер уступчивый. Если бы не учитель, не удержаться ему на председательском стуле. И вот еще жалость какая — нету учителя сейчас на месте: у сына здоровьишко незавидное, вот и поехал в Уфу к специалисту. Не придется товарищам побеседовать с Николаем Ивановичем, а надо бы. По всем вопросам полную ясность имели бы.

— А когда он вернется?

— Пятый день как уехал. Пора бы уж и приехать.

Во время этого разговора постучалась в председательское оконце с улицы синеглазая высокая дивчина:

— Роман Василич, ну сказали бы счетоводу, чтобы он пропустил меня! Столом своим дверь в коридоре заставил, а мне рамку взять надо газетную! Не канючь, говорит, люди дело делают! А мое-то дело тоже ведь не забава!

Роман Васильевич покачал головой. Вышел за перегородку — верно: стол счетовода к самой двери придвинут, бумаги холстами по лавкам разложены. В углу, отгородись от света, Евстафий Гордеевич пером скрипит, сычом нахохлился.

Нюшка вошла, от порога впилась глазами в сутулую спину уполномоченного, рамку со стенки дернула, а сама на нее не смотрит. Оборвалась веревочка на гвозде — рамка плашмя на скамейку, брызги стеклянные в стороны разлетелись. Евстафий Гордеевич вздрогнул, локтем столкнул со стола раскрытую папиросную пачку. Сухая, обтянутая коричневой кожей, бритая его голова рывком повернулась вправо.

Никогда не видал Роман Васильевич такого испуга в глазах человека. И Нюшка попятилась, прижимая рамку к груди.

— В третий раз говорю вам, товарищ Полтузин: нервы!

Это сказал за спиною Романа Васильевича Жудра. Он стоял, придерживаясь рукою за тонкую переборку. Потом подошел к столу, за которым сидел Полтузин, пригнулся, подобрал рассыпанные папиросы. На пачке был нарисован казачий весельный струг, на носу — атаман: Стенька Разин. Отвернулся, правой рукой похлопал себя по карманам защитного френча, отыскивая спички, закурил и сам. Постоял еще, задумчиво глядя в окно, не торопясь обратился к Роману:

— Продолжим нашу беседу, товарищ председатель.

А Нюшка бежала по улице. Торопилась сказать Улите всего одно слово: он!

Николай Иванович приехал со станции к вечеру. За деревней попался ему навстречу Аким Мартынов, от него узнал учитель, что в колхозе четвертый день находится Жудра и с ним специалист земельного отдела.

За последнее время постарел Мартынов, под глазами у него залегли синие плотные тени, и голос не тот, бьет человека кашель.

— Замотался вконец, ребятишек в неделю раз вижу, — жаловался Аким. — Трижды распроклятая бумага всё захлестнула. Приедешь вот, а на столе ворох входящих. И на каждой «строго секретно», «сообщить принятые меры». В конторе рядом с честными, преданными специалистами сидят склочники, карьеристы, люди с сомнительным прошлым. И у каждого где- то «рука», ты понимаешь? При раскулачивании мы обрушились на деревню, а сколько злостных врагов — взяточников, подхалимов и кляузников — окопалось по городам в управлениях? И самое страшное, что многие из них козыряют партийным билетом. Вот я о чем думаю, Николай…

Постояли молча, каждый думал о своем, перебросились незначительными фразами о том, что обоим было хорошо известно, — о погоде, нехватке машин в колхозах. И как-то уж так получилось — сказал Николай Иванович Акиму о том, что скоро его вызовут на бюро.

— На бюро? За какие провинности?

— За моральное разложение и связь с попом.

— Шутишь? — Аким сделал большие глаза. — О том, что письмо ты написал в Цека, знаю. А это уж что-то слишком…

— «В комплексе», как выразился известный тебе инструктор. И сослался на личное указание «товарища» Иващенко. Вот так-то, Аким.

— А ты — что? Был в райкоме и не мог сразу же всё выяснить?

Учитель нахмурился.

— У любовника своей бывшей жены? — спросил он. — За кого ты меня принимаешь?

Аким посмотрел на Николая Ивановича, закурил новую папиросу.

— Подожди, подожди, — начал он, собираясь с мыслями. — Ты это серьезно? Мне, между прочим, и раньше почему-то казалось, что твои отношения с теперешним секретарем райкома были не совсем нормальными. Ты ведь и раньше подозревал?

— Уверен был в этом, — признался Николай Иванович. — Знал с того проклятого девятнадцатого года. Уверен и в том, что делами этого проходимца заинтересуются со временем соответствующие органы.

— Есть доказательства? — Мартынов понизил голос. — В таком случае как же ты — коммунист — можешь держать про себя такое?

— Ждал возвращения жены, — не сразу ответил Николай Иванович. — Думал спросить ее кое о чем в присутствии дочери.

— Так она же вернулась! Приезжала к тебе!

— Опоздала. На четыре дня опоздала. А потом сам я не смог с ней разговаривать.

— Понимаю, всё понимаю. Что же теперь?

— Были надежды на Жудру. Но и он не успел с нею поговорить. Тот, кто боялся этого разговора, опередил. Так, говоришь, Жудра в Каменном Броде? С кем же приехал он?

— Я же сказал: с начальником земельного отдела. С Полтузиным, — машинально ответил Мартынов. — Не знаешь такого чиновника? С неких пор с легкой руки Скуратова в главных специалистах ходит. Торопись выручать Романа Васильевича: заест его без тебя этот законник. Вот только зачем сюда Жудра приехал в компании Полтузина, ума пока не приложу.