Божественное вмешательство (СИ) - Красников Валерий "Альтер Эго" - Страница 36

Помпилий Нума не пожалел, что отправился с легатом Помпой в Рим. Пока он не получил обещанной премии, но стал владельцем недвижимости в Риме и интендантом легиона консула Этрурии. Завтра ему предстоит не долгая (25км — около 17 римских миль), но очень опасная дорога в Остию. И в случае успеха он получит свою премию — должность для сына в порту Остии. Вот только условия, выдвинутые Септимусом, вряд ли понравятся латинам.

— Мыслимое ли дело! Допустить в Остию римский гарнизон и откупщика (сборщика налогов)! Доставить в Рим сто тысяч либров (libra — 327г) пшеницы! Пусть демоны заберут умбрийцев, обрекающих его огласить в Остии условия консула Этрурии! — брюзжал Помпилий, собираясь в дорогу.

Собирался в дорогу и трибун Руфус. Завтра он поведет в Остию две манипулы.

— Не ввязывайся в драку, — наставлял его Мастама. — Охраняй посла и, в случае успеха его миссии, займи порт и крепость.

— Не переживай, с двумя манипулами я сравняю этот городок с землей! — отвечал Руфус.

Враги Рима

— Вон, Арес, вон! Пойди прочь! — Зевс в гневе вскинул руку и метнул молнию в кутающегося в черный плащ Ареса. Молния ушла в бездну, отраженная щитом, который Арес с ловкостью фокусника извлек из-под плаща.

— Не гневайся, Громовержец. Что плохого в том, что дикари сожгли Трою? Ведь потом они воздвигли куда больше храмов в твою честь, чем старик Приам!

— Молчи! Иначе прикажу Тифону расправится с тобой! Рим будет возрожден во славу Трои, а дикарей твоих настигнет месть!

— Я ухожу, всесильный Громовержец, а что до дикарей, так в честь твою Эсхил сложил поэму:

...Стоглавое чудовище — Тифона,

Рожденного землей. На всех богов

Восстал он: шип и свист из челюстей

Грозил престолу Зевса, а из глаз

Сверкал огонь неистовой Горгоны,

Но Зевса неусыпная стрела —

Пылающая молния сразила

Его за эту похвальбу. До сердца

Он был испепелен, и гром убил

Всю силу в нем. Теперь бессильным телом

Он под корнями Этны распростерт,

Недалеко от синего пролива,

И давят горы грудь ему; на них

Сидит Гефест, куя свое железо,

Но вырвется из черной глубины

Потоком пожирающее пламя

И истребит широкие поля

Сицилии прекрасноплодной...

Дикарь он или просвещенный человек, достойный милости Владыки Зевса?

— Нет места на Олимпе для того, кто прославлял при жизни Прометея. И тень его поныне бродит в огненном Тартаре.

— А все же, Громовержец, ты его запомнил! — торжествующе воскликнул Арес и сбежал в тень еще до того, как Зевс отправил ему вслед парочку молний.

Неподвижные в синем просторе небес облака отражались в прозрачной глади успокоившегося моря. Септимус Помпа стоял на поскрипывающем причале и смотрел на стремительные триремы (трирема — основной тип боевого корабля Средиземноморья периода Пунических войн 264-146 годов до н. э.), входящие в порт.

Три года пролетели как один день и только сейчас, когда, наконец, сенат Этрурии во главе с Мастамой старшим решили посетить Рим, он с восторгом вспоминал о славных битвах с латинянами, кампанцами и самнитами. Тогда он защищал строящийся Рим, а сенаторы не спешили с помощью. Даже новые земли и дома у Капитолия не прельстили их. Но это было раньше, а сегодня они увидят величие нового Рима. Даже Фурии (греческий город — яблоко раздора с Тарентийской республикой) попросил Рим защитить город от лукан.

Четыре обученных и уже успевших повоевать легионов готовы по его приказу сражаться с кем угодно. Вот только на юг их направить Септимус не решался. Протекторат над греческими городами раздражал тарентийцев. После того как римский гарнизон остался в Фурии, только луканы сдерживали республику от войны с Римом. По этой причине Септимус до сих пор и не расправился с луканами. Он мечтал о плодородных землях долины Пада и этот визит отцов Этрурии должен закончиться небывалой военной кампанией: слишком много золота хотят галлы, слишком долго Этрурия платит им за мир.

Траниты (гребцы верхней палубы) флагманского корабля убрали весла, кормчий умело вел корабль к пристани. Септимус сошел на берег, пропустив на причал швартовщиков. На корабле запела дудка, с кормы в воду полетели якоря, а на причал — канаты. Швартовщики пропустили канаты под балку над опорами пирса, дружно потянули. Трирема качнулась и ударилась бортом о причал. Кое-кто из швартовщиков полетел в воду. Не обращая внимания на барахтающихся в воде товарищей, удержавшиеся на ногах сноровисто привязывали корабль к пирсу.

— Я вижу отца! — услышал Септимус за спиной.

Мастама-младший — легат Первого Римского сбросил на руку пурпурный плащ. Золоченый панцирь и шлем засияли на солнце. На миг Септимусу показалось, что сам Юпитер сошел на бренную землю. Конечно, Септимус тоже увидел Мастаму-старшего, осторожно ступившего на шаткие сходни, но внимание консула привлекла высокая женщина с ребенком на руках, идущая за сенатором.

— Ты видишь ее? Прямо за твоим отцом?

— Да. Это Спуриния, — равнодушно ответил Мариус.

— Жена Алексиуса!

— Его вдова.

"О Боги! Как она красива!" — прошептал Септимус и пошел за Мариусом, бросившимся почти бегом на причал встречать отца.

Сенатор обнял сына. На мгновение в его глазах появилась гордость. Подбородок взлетел вверх так, что складки под ним почти разгладились.

— Аве, консул! — прокричал Септимус.

Мастама услышал его приветствие. Бросил в ответ:

— Аве, — потом, устыдившись, должно быть, испытывая к Септимусу благодарность за сына, повторился, но уже громче: — Аве, консул!

Они обнялись без неприязни, почти как старые друзья, хоть и увиделись впервые.

Спустя пару часов прибывшие на кораблях сенаторы Этрурии, их жены и дети, компаньоны и рабы покинули шумную Остию в паланкинах, пешком и за редким исключением верхом. Гости и сопровождающие их, растянувшись разноцветной змеей на целую милю, двигались по дороге в Рим.

Септимус верхом ехал за паланкином Спуринии, размышляя о том, как вовремя он спровадил Фелицию к тестю и что стоит пригласить сенатора Мастаму в свой дом. Приняв решение, он догнал Мариуса.

— Наверное, ты намерен пригласить отца в свой дом? — пытаясь не выдать волнения, спросил Септимус.

— Конечно! Мой дом больше и богаче, чем у отца. Хочу похвастаться. Он будет рад.

— А ты пригласи его на ужин как-нибудь. Дело в том, что нам с твоим отцом есть что обсудить в спокойной обстановке, наедине. Пусть он поживет у меня. Что скажешь?

Мастама-младший задумался, потом кивнул, соглашаясь:

— Пусть будет по-твоему раз надо. Снова война?

Добившись нужного ответа, Септимус не стал отвечать. Хлопнув друга по плечу, он ускакал вперед к паланкину сенатора, радуясь, что теперь сможет видеть Спуринию когда захочет.

От пыли, поднявшейся под копытами лошади, сенатор Мастама чихнул, но эта мелочь не испортила ему настроения. Он улыбнулся Септимусу. Тот, все больше раздражаясь, осаживал жеребца, так некстати проявившего норов.

Мастама приказал рабам остановиться, и высокий экв, взяв под уздцы лошадь консула, помог Септимусу спешиться.

Рабы подняли паланкин, движение возобновилось. Септимус шел рядом, ведя коня на поводу, и все не решался завести разговор.

— Море было неспокойным. Никогда больше никуда не поплыву! — пожаловался Мастама и рассмеялся: — Но все же я рад, что увижу Рим. Как там сейчас?

— О-о! Я не хотел бы ничего плохого сказать о других городах Этрурии, но наш Рим просто великолепен. Вы сами должны увидеть все то, о чем я мог бы рассказать, — ответил Септимус. — Мы дойдем до Рима к ночи, и я с радостью приму вас в своем доме. А вот с утра...

Приглашая соправителя, председателя сената и консула Этрурии Тита Мастаму Мания, к себе в дом, Септимус все еще не был уверен, что получит согласие. Однако Мастама-старший искренне обрадовался приглашению.