Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 23

Коган перевел дыхание после такого долгого спича, а я вставил свой вопрос.

— А Кутузов?

— Этого отвергли за то, что Москву сдал. Плохой пример. Вообще весь список пока под вопросом в ГлавПУРе. Копья ломают по каждой кандидатуре. Но сама тенденция… Кроме него еще и в ЦК партии свои списки есть. Оттуда как раз продвигается вопрос даже об учреждении ордена Александра Невского.

— А Семилетняя война? Наши войска тогда Берлин вроде брали? — затушил я папиросу, докуренную практически до мундштука, и бросил ее в урну.

— Но командовал ими тогда Фермор[27], - возразил политрук. — Признали не патриотичным его увековечивать. А из ЦК возражают против кандидатуры Дмитрия Донского. Упирают на то, что татары теперь за нас воюют. И этот военный национализм, похоже, расползается по всему свету. Американцы, к примеру, всех своих японцев посчитали ''пятой колонной'', даже потомственных граждан, даже ветеранов своей армии — героев первой мировой войны. И всех в концлагерь. Без суда. У нас мало того, что всех немцев, даже коммунистов, из действующей армии убрали в тыл. В самом тылу из гражданских немцев создают трудовую армию и отправляют ее в Казахстан.

— Мальчики, отбой. Разошлись по койкам, — в дверях появилась сердитая нянечка.

— Сей момент, — заверил ее я.

— Все. Разбегаемся. А то меня уже врачиха заждалась, — закруглил нашу встречу Коган. При этом не то проговорился, не то похвастался.

— Это какая? — усмехнулся я. — Костикова?

А сам подумал: вот что значит в армии иметь отдельную жилплощадь. Пусть даже без окна.

— Нет. Шумская. Их завтра-послезавтра на фронт отправляют. Так что у нас с Машей может быть сегодня последняя ночь…

Тут я вспомнил, что не рассказал политруку о том, как слезно просил Туровский дополнительных врачей и как ''три больших ромба'' пообещал оставить в госпитале один экипаж эвакуационного санитарного поезда.

— Парень, ты не представляешь, какую ты мне важную новость принес! — расплылся Коган в дурацкой улыбке. — Я — к Туровскому… — и побежал, закинув в урну недокуренную папиросу. Только каблуки застучали по метлахской плитке.

Грех завидовать.

Однако завидую.

Сонечка в госпитале так и не появилась.

Утром вся палата, включая пришедшего брадобрея, радостно, взахлеб, обсуждали окончательное освобождение Калуги от немцев.

Цирюльник наш только незлобно поругивался на нас за то, что смирно не сидим.

— Сами порежетесь о бритву, вертясь и челюстью щелкая, а ведь подумают, что это я квалификацию потерял.

А радоваться было чему. После, казалось бы, уже выдохшегося контрнаступления под Москвой всего два дня потребовалось Красной армии, чтобы вычистить этот город от оккупантов. Пленных взяли кучу, техники навалом… О чем своим неповторимым голосом поведал нам по проводам диктор Левитан.

— Левитан личный враг Гитлера, — просветил нас Арапетян. — Точно говорю. На нас немцы такую листовку с неба бросали. Сулили кучу денег тому, кто его приведет к ним. Один он двух дивизий стоит. Он и еще Илья Эренбург, который каждую свою статью начинает и заканчивает фразой: ''Убей немца!''.

А я подумал, что эти личные враги Гитлера также оказались русские национал-большевики. Причем перестроились они раньше ЦК партии и ГлавПУРа.

До завтрака еще, под радио-аккомпанемент из черной тарелки русского струнного оркестра народных инструментов, мне неожиданно выдали новый ненадеванный еще халат и новую смену белья. И теплые войлочные тапочки подшитые кожей. Высокие — до щиколоток. Что удивительно сразу пару. Значит, гипс все же планируют снимать.

По такому разведпризнаку я и сам догадался, что сегодня меня будет терзать очень большое начальство. Что также было активно обсуждено всей палатой. Только вот ведомственная принадлежность такового начальства вызвала разные мнения вплоть до экзотических.

— Стоп! А вот и не подеретесь, — прикрикнул я на раздухарившихся сопалатников. — Кто будет тот и будет. А если бы, как Коля предположил, что приедет к нам сам товарищ Сталин, то переодели бы всех, а не только бедного еврея Фрейдсона, которого одного во всем новом и хрустящем и поставят пред очи большого начальства.

— Резонно, — ухмыльнулся Арапетян.

— Согласен, — кивнул опытный Данилкин. Его версия была, что разбираться с Ананидзе приедет сам Берия, ибо тут рядом.

Тут нам и завтрак принесли. Плотный. Кроме овсяной каши с порцией сливочного масла был омлет из ''яиц Черчилля''. И дополнительно кусок умопомрачительно пахнувшей копченой конской колбасы на дополнительном куске хлеба. Что только утвердило нас всех в приезде сегодня в госпиталь ну очень высокого начальства. Которое выше просто высокого. Ибо самое высокое начальство за колбасу для раненых похвалит, а просто высокое ее отберет, так как ''не положено'' утвержденной раскладкой пищевого довольствия Санупра РККА.

В палату заглянул Коган. Нашел меня глазами и прикрикнул.

— Давай, собирайся и ноги в руки. А то нам маякнули, что тетя Гадя уже выехала.

— Кто-кто? — не понял я.

Остальные мои сопалатники тоже, смотрю, ничего не поняли.

— Чирва-Коханная. Гедвига Мосиевна, — четко выговорил политрук. — Член комиссии Партконтроля ЦК. Ласково — тетя Гадя.

— За что же так женщину плохо обозвали? — возмутился майор.

— Это не женщина, а стальной карающий топор партии, — ухмыльнулся Коган. — Чирва — ее фамилия. Коханная — партийная кличка еще дореволюционная. Так, с двадцатых годов ее и пишут через тире. Официально.

Ранбольные только головами покрутили. Но оставили справку без комментариев.

— Сначала покурить надо, — заявил я, выходя в коридор.

— У комиссара в кабинете покурим, — отмахнулся от меня политрук единственной рукой. — Чирва — это сурово. Считай, что весь политсостав госпиталя без выговора не останется. Безотносительно твоего дела с Ананидзе.

— Но комиссар же сказал давеча, что выговор не приговор, — напомнил я.

— Так-то оно так… — Коган взъерошил отрастающие волосы. — Да только вот… Не хотелось бы. Ты-то что… всего гипсом помахал, а я стрелял в госпитале. Из неучтенного ствола, между прочим.

В кабинете комиссара госпиталя уже сидели за столом не знакомые мне полковник и старший батальонный комиссар. Все в авиационной форме с вышитыми нарукавными знаками летчиков. Петлицы голубые, у полковника кант золотом вышит. А вроде как просветили меня уже раненые в курилке, что в действующей армии все должны по приказу перешить знаки различия защитного цвета.

Полковник уже в возрасте. Сходу года не определить, но ближе к полтиннику. На груди у него орден Красного знамени и медаль ''ХХ лет РККА''. Как меня просветил Данилкин, у которого была такая же медаль, что она совсем не юбилейная. И давали ее только тем, кто действительно прослужил в Красной армии двадцать лет. С 1918 года.

Старший батальонный комиссар был лет тридцати или сильно моложав. На груди ордена Красной звезды и Знак почета. Выше них маленький красный флажок депутата. На левом рукаве выше локтя вышитый золотом и серебром знак летчика. Ну и алые комиссарские звезды как полагается.

Оба комиссарских посетителя мне улыбались. Хорошо так.

''Поживем еще'' — подумал я, а то Коган по дороге успел засращать.

— Явились, не запылились, — госпитальный комиссар проглотил вырывающийся из глотки мат. — Тебя, Коган, только за смертью посылать. А вы старший лейтенант Фрейдсон никого из присутствующих здесь не узнаете? — сразу взял он быка за рога.

— Нет, — ответил я, — Никого кроме вас, товарищ полковой комиссар. А должен?

— А вы его узнаете? — повернулся Смирнов к авиаторам.

— Узнаю, — ответил старший батальонный комиссар. — Даже свидетельствую, что этот человек и есть капитан Фрейдсон Ариэль Львович. Адъютант старший второй эскадрильи нашего истребительного авиационного полка ПВО столицы.

— Я так же, как заведующий кадрами московского корпуса ПВО, подтверждаю, что этот человек Фрейдсон, — твердо сказал полковник.