Подземелье призраков Аккермана - Лобусова Ирина - Страница 19

Таня не поверила своим глазам: грязь на оси колеса была точно такой, какую она видела на подоконнике в комнате, где произошло убийство! Густая, илистая болотная тина с примесью песка. Таня бросилась к подводе.

— Откуда грязь на колесах, дедушка? Откуда вы приехали?

Старик с удивлением взглянул на нее. Жалкая кляча плелась еле-еле, колеса телеги жалобно скрипели.

— Так с Аккерманского уезду едем, доченька, — устало вздохнул он, — аккурат с самого Аккер­ману...

— А грязь, — не унималась Таня, — откуда грязь?

— Дык с Днестровского лиману, поди. Там, на берегу, в дожди подводы стояли. Вот и осталась болотная тина с песком...

Новое литературное кафе «Обоз», открытое в подвале на Кузнечной, было расположено почти рядом с Таниным домом. Она горько шутила: хоть в этом повезло. Это недавно открытое кафе уже успело стать центром литературной жизни города, и в нем проходили самые громкие литературные среды, к тому же, полностью одобренные и утвержденные Ревкомом и Пролеткультом.

Таня помнила, как пытался Володя расшифровать ей странное название кафе.

— ОБОЗ — Одесские борцы с общественной завистью! — громко декламировал он. — Это вольные борцы со всем мещанским и отжившим, что превращает в прокисшую тухлятину современную литературную жизнь! Мы боремся не только за чистоту революционного слова, мы боремся за чистоту мозгов и душ тех, кто призван оперировать этим словом, нести его в массы и открыто внедрять в жизнь! — Володя так горячо говорил и жестикулировал, что даже раскраснелся — было видно, что он очень сильно увлечен этой идеей, что она захватила его целиком и полностью.

Впрочем, Таня уже давно отметила про себя это свойство Володиной натуры: будучи очень страстным, очень эмоциональным человеком, он увлекался полностью, и любая идея, новое чувство поглощали его с головой. Но так же быстро всё угасало, когда исчезал дух новизны и авантюризма. Таня замечала не раз, как через какое-то время мысль, когда-то вызывавшая в нем невероятный, горячий энтузиазм, вдруг тухла, гасла и, отодвинутая на самые задворки памяти, больше не вызывала ни блеска в глазах, ни горячего интереса.

Это свойство Володиной натуры было достаточно сложным, и Таня очень боялась такого его качества, ведь время от времени в ее душу закрадывалась предательская мысль о том, что Володя погаснет, потеряет интерес и к ней...

Впрочем, она тут же утешала себя тем, что интеллектуальные, творческие идеи — это одно, а любовь к женщине — совершенно другое. Но время от времени в глубине ее души все-таки появлялась тревожная грусть.

Этот процесс угасания первоначального восторга Таня много раз уже наблюдала. Но пока новое кафе, вернее, такая странная идея нового кафе вызывала в нем горячий интерес и блеск в его глазах.

— Вызов обществу против зависти, против мещанства — что может быть лучше? — Володя просто весь пылал. — Бороться с тем, что мешает развиваться, — именно для этой цели призвана существовать современная литература.

— А по-моему, все это чушь! — усмехаясь, Таня пожала плечами. — Людей никогда не перестанут волновать другие чувства, не имеющие ничего общего с завистью, борьбой, обществом...

— Какие именно чувства ты считаешь важнее гражданского, классового долга? — громыхал Володя.

— Любовь, — ответила Таня, — море, цветы. Первая любовь, первая измена. Смех ребенка... Разве не разбиваются обо все это любые классовые законы общественного долга?

— Ну это просто мещанство! — Возмущенный Володя взвился чуть ли не до потолка. — Это нужно искоренять самым решительным образом! Новая литература должна быть новой! Долой розовые сопли и слюни прошлого! Литература призвана бороться, устрашать врагов, подавлять тех, кто кичится своим гнетом!

— А люди все равно не перестанут читать стихи о любви, — обреченно вздохнула Таня, зная, что, когда Володя находится на волне первоначального энтузиазма, его не переспоришь, — и красивые слова о ней важнее любых общественных формирований и классовых законов...

— Утлая, убогая, мещанская точка зрения! — Володя полыхал ярким пламенем новой революционной литературы. — Я докажу тебе...

Но он не доказал. Тогда они так и не нашли общего языка, не переспорили друг друга. Впрочем, в таких спорах рождалось самое ценное свойство их любви — они никогда не ссорились, если каждый из них имел свою точку зрения. Их любовь была намного выше споров и подавляющих упреков, и даже споря о чем-то, до элементарной, банальной ссоры не опускались никогда. Словно души их, так тесно переплетенные друг с другом, ни за что не могли разъединиться даже под потоком обидных, ранящих слов, и все грозные предпосылки, предвестники ссоры, разбивались об эту незыблемую броню их слившихся воедино душ. Вот только о своей первой любви Таня пока так и не могла решиться рассказать...

В общем, пока Володя был преисполнен энтузиазма, он каждую среду отправлялся на литературные вечера в новом кафе, которые часто бывали такими скандальными, что сообщения о них даже попадали в газету.

Он звал Таню с собой, но она ни разу не пошла с ним. Ей хотелось подарить ему свободу, ведь истинная любовь дарит не клетку, а крылья. Таня боялась своей житейской привязанностью подавить гордый, творческий дух Володи, сковать его узами, которые могли бы со временем стать для него невыносимыми. Она хотела подарить ему целый мир своей настоящей, сверкающей, истинной любви, а потому дарила свободу.

И Володя в полной мере ценил ее драгоценный дар. Он понимал чуткую, душевную тонкость любимой женщины, которая не позволяла ему сделать ни одного неверного шага, подавляя его мысли или его волю, и знал, что она не хочет стать невыносимой обузой для человека, который привык быть один.

А потому Володя сам ходил на литературные вечера, возвращаясь домой после них часто под утро. И от этого понимания Тани его натуры их взаимная любовь с каждым днем становилась все искренней, все сильней.

Таня вспомнила про «Обоз» потому, что в последние дни их совместной жизни Володя ходил туда чаще, чем в остальные места, еще не успев пресытиться этой затеей — в который раз бросать вызов обществу, не слышащему вообще никаких вызовов.

Кафе находилось в подвале изящного бывшего купеческого особняка на Кузнечной, совсем рядом с Каретным переулком, где они жили. Оно сигнализировало о себе миру ядовито-желтой вывеской, на которой почему-то было изображено не колесо, а армейский наган. Этот ядовито-желтый цвет вывески дополняли по бокам какие-то вкрапления красного, что, очевидно, было символом новой революционной власти. Слово «Обоз» было написано огромными черными буквами, а под ним была надпись поменьше, но зато ярко-малинового цвета: «Литературное кафе».

Была половина десятого вечера — самый разгар литературных выступлений по средам. Таня спустилась по высоким ступенькам и толкнула вросшую в землю тяжелую дубовую дверь. Ее сразу оглушил гром голосов.

В подвал набилось много народу. На импровизированной сцене, возвышении по центру, громовым голосом вещал стихи рослый бородач с длинными светлыми, почти белыми волосами. Как Таня ни старалась, она все равно не смогла их понять.

Все же остальные посетители, толпившиеся вокруг этой круг­лой сцены, вместо того, чтобы слушать оратора, в полный голос вели свои беседы. Они орали, жестикулировали, перебивали друг друга и так исступленно повышали голос, что местами заглушали воющего на сцене оратора. Казалось, никого не смущает такое странное, невежливое, по меньшей мере, поведение. Было ясно, что к этому здесь привыкли, и привыкли давно.

В кафе стоял такой шум, что у Тани моментально разболелась голова, она не привыкла к такой обстановке. Вдобавок ко всему, в подвале было душно: воняло табаком, запахом немытых человеческих тел, как всегда в дешевых кафе — жареным луком (хотя еды не было видно, потому что в кафе практически не было столиков, но ведь где-то эта еда наверняка была) и кислым молодым вином, которое пили здесь в огромных количествах. Возле стены Таня разглядела несколько столов, на которых стояли плетеные бутыли и стеклянные стаканы. Каждый наливал себе столько вина, сколько хотел. Нравы в кафе действительно были свободными — тот, кто наливал вино, бросал деньги в картонную коробку, стоящую на стойке бара, но мог ничего и не платить, за этим, похоже, никто не следил.