Подземелье призраков Аккермана - Лобусова Ирина - Страница 16

Таня содрогнулась от одной только мысли о том, какие разговоры пошли бы в криминальном мире, если б этот неудачник-вышибала разболтал, что в его наркотическом притоне появилась сама Алмазная! Это насторожило бы всех воров, работающих в порту, а также контрабандистов и фальшивомонетчиков. Ведь все знали, что Алмазная — человек Японца. Решили бы, что Мишка подумал захватить полностью эту территорию, подавив оставленную порту свободу. Это привело бы к новым разборкам и схваткам, и в Одессе неминуемо возник бы ненужный конфликт.

Да, Таня была слишком известна в криминальном мире, а раз так, то заходить в своем собственном облике было и опасно, и глупо.

К тому же она не хотела, чтобы кто-то из криминального мира узнал о том шпионском следе, на который она вышла совершенно случайно. Чекан не контактировал с людьми Японца и не стал бы никому рассказывать то, что рассказал ей. Но, появись Таня в этом притоне, выследили бы, к кому именно она пожаловала. Начались бы ненужные разговоры, которые окончательно запутали бы все существующие следы. Турок бы исчез, залег на дно, а других следов у Тани не было. И этот единственный след, который оставался у нее, был бы потерян...

Все это быстро промелькнуло в ее голове, когда, спрятавшись в тени небольшой ниши стены дома напротив, Таня наблюдала за входом. День клонился к вечеру, и в притон заходило довольно много людей. Среди них были и китайцы, и турки, и другие иностранцы.

Некоторые были с проститутками. Таня без труда опознала дешевых портовых шлюх, в мире одесских продажных женщин стоящих на самой низшей ступени во всей иерархии. Они были даже хуже, чем уличные девушки с Дерибасовской.

Старые, больные, беззубые, давно потерявшие человеческий облик, эти женщины развлекали портовых рабочих за копейки, тратя заработанное на дешевую выпивку и наркотики. Они были настолько ужасны, что большинство из них предпочитали выходить на работу только к ночи, в сплошной темноте.

Если новые власти без устали разгоняли девушек с Дерибасовской и в конце концов очистили от них центральную улицу города, то против портовых шлюх они были бессильны, даже и не пытаясь распутать или разворошить этот грязный клубок, зная, что если его тронуть, то можно пойти ко дну. А потому красные и не трогали портовых шлюх, следя только за тем, чтобы те не поднимались из своих трущоб на центральные улицы города. Но портовые шлюхи во все времена и сами твердо усваивали урок о том, что не следует заедаться с властью, какой бы они ни была, а потому не поднимались наверх из своего района, работая исключительно на этой территории.

В порт попадали самые старые, больные, опустившиеся уличные женщины, которые постепенно становились настоящим отребьем, заканчивая свои короткие дни на дне грязной сточной канавы в портовых трущобах. Спутанные, как пакля, бесцветные волосы, потухшие глаза, изуродованные морщинами или шрамами испитые лица, беззубые рты, запавшие щеки, обвисшая грудь — они были жестокой пародией на настоящих женщин, символами того страшного будущего, которое ожидало всех, кто выходил на улицу, и о котором никто из уличных девушек старался не думать.

Тане страшно было на них смотреть, на их сгорб­ленные, изломанные судьбой, бесформенные фигуры, прикрытые старой, грязной, засаленной одеждой с чужого плеча, такой же потрепанной и уродливой, как их собственная жизнь. С ужасом она думала о том, что такое страшное будущее могло ожидать Цилю и Иду, не вмешайся она вовремя в их судьбу.

Пока Таня стояла, мимо нее промелькнуло знакомое лицо, и она узнала одну из уличных девушек с Молдаванки, знакомую еще по той, прошлой жизни. Девушка жила недалеко от их с бабушкой дома и часто приходила к ним во двор к Таниным подругам. Имени ее Таня не помнила, в памяти остались только расплывчатые черты лица, и затравленное, жалкое, как у побитой собаки, выражение глаз. И вот теперь эта девушка оказалась в порту, он стал концом ее жалкой, никчемной жизни. Таня узнала ее лишь по неизменному, жалкому выражению глаз, а не по лицу, таким страшным оно стало.

Девушка шла под руку с пьяным рабочим, ноги которого разъезжались в грязных лужах, буквально тащила его на себе, а из разорванного кармана работяги в грязь вываливались потертые медяки. Наконец парочка скрылась в дверях «Подковы». Вышибала брезгливо поморщился при их появлении. Таня отметила детали ее одежды: стоптанные башмаки, клетчатая юбка в жирных пятнах. Обратила внимание на ее прическу, на морщины. У Таня появилась определенная мысль, которая еще больше окрепла в тот момент, когда в гостиницу, одна за другой, вошли еще три подобных женщины. Вышибала на них даже не смотрел. Отложив в памяти все детали, Таня быстро свернула в соседний переулок и пошла прочь, зная, как использовать свою внезапно возникшую мысль.

Маленький антикварный магазин располагался в подвале дома на Преображенской. В эту лавку воры часто сдавали недорогие краденые драгоценности, изделия из серебра, монеты, фарфор. Таня спустилась по крутым ступенькам, поздоровалась с хозяином, стоящим за прилавком.

— Алмазная! — его жирное лоснящееся лицо расплылось в улыбке. — Давненько тебя не было. Сдать хочешь чего или купить?

— Ничего. Взгляни-ка на это. Что скажешь? — Таня протянула ему монету, найденную возле анатомического театра, где убили профессора. Эта монета давно не давала ей покоя.

— Хм... Интересно. — Антиквар повертел монету под электрической лампой, тщательно рассмотрел с лупой. — А где нашла?

— Не важно. Так чья монета? Она ценная?

— Таки ценная, — кивнул антиквар. — Это юбилейная монета, выпущенная к какой-то дате королевского двора.

— Королевского двора? — Глаза Тани полезли на лоб.

— Ну да. Королевского двора Румынии. Это румынская монета. Хочешь продать?

— Нет, — Таня забрала монету, спрятала обратно в карман. — Ты уверен?

— Шоб я так жил! Абсолютно! Я уже такую видел. Один румын продал. Вот, сама посмотри, — антиквар показал подобную монету на прилавке. — Ценная вещь, между прочим. Жаль, что не хочешь продать.

Толстая рыжая проститутка в рваной по бокам засаленной клетчатой юбке взвизгнула и вцепилась в руку своего спутника, и без того нетвердо стоявшего на ногах. Подгулявший матрос со стоящего на грузовой пристани угольщика в грязной рабочей робе, покрытой угольной пылью и пропахшей пóтом, чертыхнувшись сквозь зубы, попытался помочь своей спутнице вытащить из лужи башмак со стоптанным каблуком, свалившийся у нее с ноги. Башмак был явно больше по размеру и еще сильней подчеркивал то ощущение жалкой убогости, которым просто несло от ее фигуры.

Чулок с дыркой на пальце промок. Увидев это, проститутка разразилась пьяным визгливым смехом. Матрос вторил ей.

Кое-как водрузив промокший башмак на ногу, женщина пригладила лохматые рыжие волосы, как пакля, торчащие во все стороны. Затем, подтолкнув матроса, заставила его двигаться вперед. Оба направились к зданию меблированных комнат «Подкова», находившемуся в двух шагах от них.

— Так ты здеся живешь? — Голос у проститутки был зычный, грубый, прокуренный, а зубы гнилые — на них отчетливо проступала чернота. Откашлявшись, она сплюнула в жидкую грязь немощеной мостовой. На ее лице время от времени скользило тупое выражение покорности судьбе.

— Угу... — Матрос зычно рыгнул, даже не удосужившись прикрыть рот ладонью. От него несло перегаром. В воздухе мгновенно разлился острый запах сивухи, отвратного, дешевого пойла портовых ка­баков.

Проститутка снова расхохоталась, запрокинув голову. Теперь она была похожа на лошадь. Это сходство еще больше подчеркивали гнилые зубы, которые значительно выступали вперед, придавая всей челюсти грубую массивность. Женщина была старая и некрасивая, жестоко потрепанная жизнью и прекрасно знавшая, что не за горами то время, когда она перестанет привлекать мужчин, любых — даже таких, как этот жалкий подгулявший матрос с грузового судна.