Это сильнее всего
(Рассказы) - Кожевников Вадим Михайлович - Страница 23

И вдруг в окоп неловко свалился человек. И когда он поднялся, браня свою неловкость, все увидели, что это Павел Филиппович.

Оглядевшись, Павел Филиппович строго спросил:

— Где тут у вас поспать пожилому человеку можно?

Подложив себе под голову свою зеленую медицинскую сумку, Павел Филиппович улегся в земляной нише. И скоро между интервалами канонады все услышали храп Павла Филипповича.

На рассвете орудия смолкли. Цепи бойцов поднялись и пошли в штыковую атаку.

Вместе с бойцами был и Павел Филиппович. Полы его шинели были подоткнуты за пояс. Он бежал с озабоченным и серьезным лицом человека, очень занятого, целиком поглощенного своим делом.

И когда мина разрывалась почти рядом, Павел Филиппович, присев на корточки, оглядывался на воронку с таким раздражением, с каким глядел у себя там, в Малых Кочках, на сиделку, когда она, входя в операционную, неосторожно хлопала дверью.

И Павел Филиппович работал. Перевязав раненого, он взваливал его на спину и тащил на перевязочный пункт. При этом лицо его багровело, на лбу появлялись капли нота, он моргал, тяжело дышал. Все-таки возраст давал себя знать.

Но когда он разговаривал с раненым, добродушная, милая улыбка не покидала его лица.

— Голубчик, — сипло и удивленно произносил Павел Филиппович, — да разве это боль? Вот когда зубы болят, — это, действительно, боль.

И, склонившись, Павел Филиппович бережно и ловко бинтовал ослабевшего бойца.

И странно, такая же добродушная, хорошая улыбка появлялась и на помертвевшем лице раненого.

Все дальше и дальше уходили бойцы, расчищая себе путь во вражеских укреплениях.

Все длиннее и длиннее становился маршрут Павла Филипповича от места боя до перевязочного пункта.

Начало смеркаться.

В темном чадном воздухе летали какие-то черные клочья не то пепла, не то жженой бумаги.

Павел Филиппович устал, он был уже без шинели, ворот гимнастерки расстегнут, лицо темное, пыльное.

Он потерял где-то пилотку, сбитую с головы толчком горячего воздуха от близкого разрыва снаряда.

Но по-прежнему на его лице оставалось озабоченное выражение очень занятого человека, немного сердитого на то, что ему мешают спокойно работать.

Павел Филиппович лазил по окопам, заваленным трупами немецких солдат, заглядывал в каждую воронку и бодро выкрикивал:

— Ребята! Кто по мне скучает? Это я, Павел Филиппович.

Уже совсем стемнело. Красноватая луна плавала в дымном и черном небе. Следы воронок стали похожими на черные круглые колодцы, а толстые деревья с расщепленными наверху стволами походили на пальмы.

Политрук Гостев лежал в ржавой луже воды, вытекшей из разбитого кожуха пулемета.

Павел Филиппович поднял раненого, перевязал и понес его, спотыкаясь в темноте.

Канонада смолкла. С разных сторон слышалась сухая трескотня перестрелки.

И Павел Филиппович заблудился.

Он не знал, в какую сторону идти, отовсюду слышалась стрельба.

Немецкие автоматчики заметили санитара, блуждающего со своей ношей, и дали несколько жестоких очередей.

Павел Филиппович упал.

Когда он очнулся, плечо его болело так, словно кто-то засунул в рану подпилок и шаркал им.

Павел Филиппович с трудом сел, раскрыл свою сумку и вынул оттуда последний индивидуальный пакет.

Застонал политрук. Санитар наклонился над ним и ощупал его окровавленную голову.

Он стал перевязывать голову политрука.

Гостев пытался оттолкнуть его руки, — он видел, что Павел Филиппович отдает ему свой последний бинт. Но Павел Филиппович, навалившись всем телом на раненого, закончил перевязку.

Стиснув зубы, шатаясь, Павел Филиппович поднялся и, подхватив политрука подмышки, понес его.

Голова горела, в глазах плавали алые пятна. Павел Филиппович не слышал, как немецкие автоматчики стали снова бить по нему тесными очередями трассирующих пуль.

Он шел, зажмурившись от дикой боли, не выпуская политрука, шел, пока не упал.

Очнувшись, Павел Филиппович увидел над головой чистое звездное небо. Мимо его лица скользили кусты, а под ним находилось что-то живое, теплое.

Это раненый политрук тащил на себе Павла Филипповича.

Но разве настоящий санитар позволит, чтобы его, раненого, нес другой раненый?

Павел Филиппович, побеждая слабость, сполз со спины политрука и взвалил его себе на спину.

Когда, проваливаясь в тьму обморока, он терял силы, перед ним вдруг появлялся кусочек неба. И тогда он снова пробуждался, замечая, как высокая трава скользит мимо его лица.

И так продвигались они, поочередно впадая в забытье, поочередно неся друг друга, изнемогая, истекая кровью.

В госпитале койки Павла Филипповича и политрука Гостева поставили рядом.

Но, видно, медики не умеют себя вести в этом учреждении, как приличествует раненым. Павел Филиппович ссорился с персоналом и хотел ухаживать за всеми ранеными сам.

1941

Тяжелая рука

На рассвете в блиндаж командира явился боец Тихонов, только что вернувшийся из разведки. Широкоплечий, чуть сутулый, с усталым лицом и кроткими глазами, Тихонов виновато теребил у себя на груди мокрый грязный ватник и глухо говорил:

— Не получается у меня, товарищ командир, с «языком». Подход потерял. Уж я, знаете, и ватничком приклад обвернул, чтоб поаккуратнее вышло. А вот как нагнулся к часовому, так оказалось — каска у него вместе с башкой в плечи въехала. Рука тяжелая стала. Как вспомню ту девочку, так вот — конец, заходится душа Ну вот, и пришлось забраковать.

И Тихонов сокрушенно развел своими большими руками.

— Подождите, — сердито перебил его командир. — Вам же было задание «языка» добыть. А вы тут о девочке какой-то…

Тихонов переступил с ноги на ногу и сипло объяснил:

— Я же вам уже докладывал. Она совсем дите, а они надругались до смерти. Она еще дышала, когда я в сарай зашел.

И вдруг, выпрямившись, Тихонов решительно заявил:

— Так что, товарищ командир, для добычи «языка» я человек испорченный. Как увижу немца, хочу себя в руки взять, осторожнее как-нибудь обойтись. Не выходит. Второй мне сегодня на рассвете попался. И, кажется, ничего себе, упитанный. Наощупь, видать, из оберов. Сцапал я его тихо, подержал только для того, чтобы шуму не поднял. И пока оглянулся по сторонам, не нарушил ли спокойствие, разжал руки… А он уже никуда не годится.

— Значит, не выполнили задание?

Тихонов вытянулся, насколько позволяла ему низкая бревенчатая кровля блиндажа, тяжело задышал и снова скорбно произнес:

— Товарищ командир, да что же я могу сделать? Наклонился я к ней, к малютке. Думаю, унесу ее, может, еще выживет. А она, деточка, думала, что я тоже… Вцепилась в мою руку зубками, да так и отошла, пока я ее, значит, нес.

Задохнувшись, Тихонов не мог продолжать. Со стен блиндажа мерно капала вода.

— Ну что ж, идите, — сказал командир.

Тихонов поколебался, потом, неловко повернувшись в узком проходе, вышел. Но через минуту он снова появился.

— Товарищ командир, — сказал он извиняющимся голосом, — я вам забыл доложить. Одного я принес все-таки.

— Ну, где же он? Ведите сюда, — обрадовался командир.

Тихонов потупился, потом нерешительно произнес:

— Он сейчас у доктора находится. Я его прямо к нему доставил. Если очнется, вполне сойдет.

Командир сел на нары и, пристально глядя на разведчика, спросил:

— Ну что же мне теперь с вами делать, товарищ Тихонов? Придется вас снова в стрелковую роту отправить.

Лицо Тихонова расплылось в широкую добродушную улыбку. Сделав шаг к командиру, он с воодушевлением заявил:

— Правильное решение будет, товарищ командир. Там я успокоюсь маленько. — И тихо добавил: — И если я какому гаду лишнюю шишку набью, меня за это никто винить не станет. Там развернуться человеку есть где. Потом, если прикажете, снова в разведку вернусь. А сейчас не могу. Не будет у меня аккуратности в работе. Сердце горит… — и Тихонов затеребил у себя на груди ватник, которым он так предусмотрительно сегодня обвертывал приклад винтовки. — Разрешите идти? — спросил Тихонов.