Твой друг
(Сборник) - Рябинин Борис Степанович - Страница 57

Позднее старик взял у нас шлейку для собак, чтобы снять с нее копию. Теперь он собаку запрягал в шлейку, а с боков приладил постромки. Прошел еще год, и теперь возмужавшая Астра сильно тянута постромки, перевозя грузы из городского дома на дачу, зимой — на санках, летом — на тележке, специально сконструированной для этого. Старик грузил доски, гвозди, инструменты, еду на день и ковылял рядом с повозкой каждое утро. На даче у него были кролики. Он ухаживал за ними, плотничал, работал в саду. Каждый раз, идя на болото, я подходила к усадьбе и замечала что-нибудь новое: то изгородь взамен развалившейся, то теплицу, приткнувшуюся к домику. Почва, на которой стояла усадьба, была сплошной торф. Огромного труда стоило что-либо на ней вырастить. И все же летом в теплице зрели огурцы и помидоры, на кустах чернела смородина, зеленели грядки, цвели цветы. Когда ни подойдешь, старик — все на участке, все постукивает молотком или строгает рубанком. Собаки наши теперь уже встречались молча и неслись вдоль забора наперегонки, а мы со стариком все чаще беседовали, больше об огородничестве или о собаках.

Старик рассуждал мудро, рассказывал спокойно, но с юмором, щуря зеленоватые глаза на загорелом, иссеченном морщинами лице; из-под кепки выбивались на висках седые всклокоченные волосы.

— Колочусь помаленьку одной рукой, — говорил он. — Я посмотрю: сейчас молодые, сильные не знают, как время убить, напьются и безобразничают. Один меня встретил возле самого дома, за грудки схватил, тряхнул. Я ему: «Что ж ты меня схватил, я же инвалид, старый…» А он мне: «Вот и хорошо, сопротивляться не будешь». Ладно, сыновья выскочили, наподдали ему. А вы знаете, Астра теперь издалека увидит, кто посторонний идет, — лает свирепо. Я уже знаю, что кто-то чужой. Уж теперь не выпускаю, боюсь: вдруг покусает. Мальчишки далеко стороной обходят.

Поговорим так-то, и я иду дальше, а старик опять берется за дело. И как-то само собой стало получаться, что я уж мимо не шла, все заверну к домику. Но заходить мне на участок не приходилось, не могла собаку бросить снаружи, а зайти с ней — подерутся с Астрой. Так и беседовали по разные стороны изгороди.

Потом, летом как-то, и с женой Вадима Демьяновича познакомилась. Была она, несмотря на возраст, стройная, легкая, высокая. Лицо доброе, с живыми черными глазами, обаятельной улыбкой. И, наверно, из-за всего этого я стала называть ее просто Лидой.

От нее я многое узнала об этой семье. Она так живо рассказывала, что я постоянно сопереживала с ней. Разговаривали мы не подолгу, поскольку я все же была «мимоходом», самое большое — полчаса, но в эти полчаса она укладывала добрую «академическую» житейскую лекцию.

Однажды, когда мы с ней были вдвоем, а старик находился в доме, она рассказала мне его историю, потрясающую историю фронта, плена, ранения, побега. Много дней я переживала этот рассказ. Потом задумала написать о Вадиме Демьяновиче в газету, да все как-то за житейскими делами откладывалось. Старик был скромный, незаметный, неброский внешне человек, больше в его наружности было от страданий, чем героического. Да и разговаривали мы с ним все на определенные темы: где найти жениха для Астры, как распорядиться ее щенками, чем лечить радикулит, как смастерить мостик таким образом, чтобы вода не хлюпала. О своей трудной военной судьбе старик сам не говорил, а мне расспрашивать его было неловко.

Последний наш разговор с ним был уже поздней осенью. В усадьбе бегали уже две овчарки: Астра и ее сын, рослый, красивый кобель Барс. Я пришла специально уговорить старика сдать Барса пограничникам, как только они приедут. Убеждала, что двух собак держать трудно, да и зимой две — зачем они? А к весне Астра ощенится еще, и на будущее лето снова можно оставить щенка. Уговорила.

Больше мне не пришлось ходить на болото: то заболела, то хозяйственных хлопот накопилось. Проявила снимок, где старик на тележке, запряженной Астрой…

Приближались ноябрьские праздники. За праздничным столом, когда уже все сидящие «кучковались» и разговаривали кто о чем и все вместе, муж сказал:

— Умер старик, который на собаке ездил. Завтра хоронить будут.

— Вознесенский!..

Умер… Вот и не пришлось поговорить с ним о его трудных военных дорогах… Надо бы пойти проститься, надо. Но кто я ему? Люди будут недоумевать, да еще, если заплачу, а я могу и не удержаться… Лучше потом зайду.

Так вот и получается, что лучшие свои намерения мы хороним в глубине себя, а нелепости так и прут наружу.

Пришла через две недели. Мы сидели с женой старика. Она ощипывала пухового кролика, грустная, печальная, рассказывала, как он умер. Потом — как они встретились, поженились, какой он был добрый и заботливый муж.

Она рассказывала, иногда вздыхая со всхлипом, иногда смахивая слезу. Я исподволь задавала вопросы, и, наконец, мне удалось подвести разговор скова к той теме, к тем страшным дням…

Перед войной Вадим Вознесенский окончил десятилетку и военное училище. Его отправили на западную границу. Нападение Германии было неожиданным и стремительным. Наши части, разбитые и разрозненные, с боями отступали. Над отступающими проносились бомбардировщики, сбрасывая свой дьявольский груз.

В одну из бомбежек под Белостоком Вознесенский был оглушен взрывом и потерял сознание. Когда очнулся, почувствовал боль во всем теле. Взглянул: нижней половины тела с ногами — нет… Ужас охватил его, и он заплакал. Подошли свои бойцы, откопали. Нет, ноги оказались целы. Только левая ничего не чувствовала, и в спине — боль, словно ножом истыкана. В груди жжет. После выяснилось, что была разбита коленная чашечка, осколками изрешечена спина и поясница, в груди ранение сквозное. Увезли в Минск, в госпиталь. А вскоре и Минск, и госпиталь захватили фашисты. Раненых выволокли, тяжелых тут же пристрелили, кто мог идти — погнали. И начались страшные скитания военнопленного. В каких только лагерях не был молодой советский боец! Был и в Бухенвальде, царстве смерти. Но смерть в своей дикой пляске обходила его. Крематорий жадно поглощал свои жертвы. На плацу выстраивали военнопленных, каждый пятый был обречен. Вознесенский не попадал в пятые. Лежал в тифозном бараке. Выжил. Как ни был он голоден, но не ел траву, не подбирал очистки, отбросы. В конце войны уже перебросили его с группой других пленных в Чехословакию. Но советские войска были уже близко, и в самой Чехословакии где-то сражались партизаны.

Враги уничтожали пленных, заметая следы кровавых преступлений. Из лагеря, где был Вознесенский, пленных тоже спешно погнали на расстрел, ночью, под дождем. Вознесенский и еще один русский по уговору исчезли в придорожной канаве, заполненной весенней талой водой с грязью. Лежать пришлось долго, пока прогнали пленных. Затем беглецы побежали прочь от дороги. Спрятались в сарае чешского крестьянина. В сарае размещался скот, а над ним сеновал, здесь горами лежали спрессованные тюки сена. Беглецы нащупали тюк послабее, распаковали, зарылись. Хозяин не подозревал о незваных гостях. Вскоре зашли на хутор фашисты с целым обозом, в усадьбу вошли, стали говорить с хозяином. Тот спокоен: «Нету никого». Не поверили, штыками сено кололи. Однако не добрались. Уехали с обозом.

У беглецов дырка в стене — видно, что на дворе делается. Дочка или работница несет ведро свиньям; зашла в хлев, вылила корм в корыто. Вознесенский слез, горстями набрал свиной мешанки в пилотку, товарищу принес — тот простыл в воде, заболел. Так и делились кормом со свиньями. Раз девушка вылила мешанку, ушла. Вознесенский слез, наелся, товарищу взял, съели. Но тут жадность одолела. Спустился опять в хлев, а девушка возьми да и вернись! Как она закричит и бросилась бежать. Через минуту вернулась с хозяином, кое-как объяснились, где — на пальцах, где — по-немецки. Хозяин повел их во флигель, дал по мягкому колобку и по чашке кофе. «Больше, — говорит, — нельзя». Покормил несколько дней, потом отвел к чешским партизанам. Там они и войну кончали, и своих встречали.

После войны работал на строительстве железнодорожной ветки Абакан — Тайшет. Там они встретились и поженились. Ей было девятнадцать лет, ему — двадцать семь. Всю оставшуюся жизнь болели раны Вадима Демьяновича, давал знать себя осколок. А под конец парализовало руку и ногу. Но до самого пенсионного возраста работал. О льготах не хлопотал.