Святая ночь
(Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей) - Вебер Виктор Анатольевич - Страница 64

— Это единственная причина?

— Вы говорите со мной, словно инквизитор, — добродушно заметил епископ. — Вы можете назвать другую?

— Политика, — сухо ответил Мередит. — Предвыборная политика.

К его удивлению, епископ расхохотался.

— Так вот в чем дело. А я-то гадал, почему его преосвященство оказался столь сговорчивым. Я-то недоумевал, почему он послал англичанина, а не итальянца. Какой же он умница! Но, к сожалению, он ошибся, — улыбка сползла с лица епископа. Он поставил бокал на белоснежную скатерть. — Он ошибся, Мередит. В Риме такое случается. Глупые становятся там еще глупее, а умные, вроде Маротты, так умнеют, что никого не хотят понимать. Это дело интересует меня по двум причинам. Первая весьма проста и строго официальна. Возник стихийный культ. Я должен провести расследование, чтобы одобрить его или запретить. Вторая куда сложнее… в Риме не поняли бы ее сути.

— Маротта мог бы понять, — тихо ответил Мередит. — Я тоже.

— Почему вы двое должны отличаться от других?

— Потому что Маротта — мудрый гуманист. А я… я умру от карциномы в ближайшие двенадцать месяцев.

Орелио, епископ Валенты, откинулся в кресле и долго всматривался в бледное, иссушенное лицо своего гостя.

— Я как раз думал о вас. Теперь я начинаю понимать. Хорошо, я постараюсь объясниться. Мне кажется, что церковь в этой стране остро нуждается в реформах. У нас слишком много святых, но недостаточно святости, полно чудотворных икон, но не хватает врачей, несметное количество церквей, но мало школ. У нас три миллиона безработных и три миллиона женщин, зарабатывающих на жизнь проституцией. Мы контролируем государство через христианских демократов и банк Ватикана. При этом мы поддерживаем деление страны, обеспечивающее процветание одной половине и нищету другой. Наше духовенство малообразованно и ненадежно, однако мы поносим антиклерикалов и коммунистов. О дереве судят по его плодам. И я уверен, что лучше предложить новую экономическую политику, ведущую к социальной справедливости, чем новый атрибут святой девы. Первое — необходимое приложение норм морали, второе — простое подтверждение традиционных верований. Мы, священники, больше заботимся о наших правах по конкордату, чем о правах народа по законам природы и закону божьему. Мои слова поразили вас, монсеньор?

— Наоборот, придали мне сил, — ответил Мередит. — Но зачем вам новый святой?

— Мне он не нужен! — с жаром воскликнул епископ. — Я занялся этим делом, но всем сердцем надеюсь, что оно закончится неудачно. Мэр Джимелло Маджоре собрал пятнадцать миллионов лир на проведение расследования, а я не могу выжать из него хотя бы одну тысячу на епархиальный приют для малолетних сирот. Если Джакомо Нероне причислят к лику блаженных, они захотят построить новую церковь, а мне нужны монахини для ухода за больными, агроном и двадцать тысяч плодовых саженцев из Калифорнии.

— Тогда почему вы обратились за помощью к его преосвященству?

— Это же принцип Рима, мой дорогой Мередит. Оттуда всегда получаешь обратное тому, что просишь.

Блейз Мередит не улыбнулся. Новая тревожная мысль пришла ему в голову.

— А если окажется, что Джакомо Нероне действительно святой и чудотворец?

— Как здесь уже говорилось, я прагматик, — ответил епископ. — И верю только фактам. Когда вы хотели бы приступить к работе?

— Немедленно. У меня очень мало времени. Сначала я хотел бы изучить собранные материалы. Затем поеду в Джимелли ди Монти.

— Я распоряжусь, чтобы утром их принесли в вашу комнату. Надеюсь, что вы будете считать этот дом своим, а во мне видеть друга.

— Не знаю, как мне благодарить вас.

— Перестаньте, — улыбнулся епископ. — Я буду рад вашей компании. Я чувствую, что у нас много общего. Знаете, друг мой, я хотел бы дать вам один совет.

— Какой же?

— По моему глубокому убеждению, вам не найти правды о Джакомо Нероне в Джимелло Маджоре. Там преклоняются перед ним. И зарабатывают деньги на его памяти. Джимелло Миноре — совсем другое дело, если, конечно, вам удастся разговорить тамошних жителей. Мои люди пока ничего не добились.

— Есть какая-то причина?

— Будет лучше, если вы сами найдете ответ на этот вопрос, мой друг. У меня предвзятое мнение, — он отодвинул кресло и встал. — Уже поздно и вы устали. Утром поспите подольше. Завтрак вам принесут в комнату.

Мередита тронули доброта и участие епископа.

— Я — больной человек, — сказал он. — Иногда мне очень одиноко. Благодаря вам я чувствую себя, как дома. Спасибо.

— Мы — братья в одной семье, — мягко ответил епископ. — Спокойной ночи и хороших снов.

Оставшись один в просторной, залитой лунным светом комнате для гостей, Блейз Мередит готовился к ночи. Как она пройдет, он знал заранее. Он будет лежать, пока не придет сон, чуткий и беспокойный. Проснется он еще до первого крика петухов, с животом, сведенным болью, с привкусом крови и желчи во рту. Он доплетется до туалета, примет обезболивающее снотворное, снова ляжет в постель, чтобы перед восходом солнца заснуть еще на час, максимум на два. Сон не освежит, но добавит сил, поддержит его жизнь на очередной день.

Разные страхи обуревали его: ужас смерти, стыд за медленное угасание, боязнь невидимого, почитаемого им бога, суд которого ждал его в ближайшем будущем. Он не мог забыть о них во сне, не мог отогнать молитвой.

Мередит разделся, надел пижаму, шлепанцы, халат, несмотря на усталость, вышел на балкон.

Высоко над долиной висела луна, серебряный корабль, плывущий по бездонному морю. Холодным отраженным светом блестели апельсиновые рощи, сверкали листья оливковых деревьев. Ниже, за бревенчатой плотиной, в глади воды отражались бесчисленные звезды. Горы, окружающие долину, казалось, защищали ее от хаоса столетий.

Мередиту нравилось то, что он видел, нравился человек, превративший мечту в явь. Не хлебом единым живы люди, но прожить без него они не в силах. Старые монахи давно это поняли. Они ставили крест посреди пустыни, а затем сажали пшеницу и фруктовые деревья, чтобы символ веры расцветал в зеленой реальности. Лучше многих они знали, что плоть и душа в человеке неразделимы, а последняя может проявляться лишь через первую. Когда плоть болеет, страдает и душа. Человек — думающее растение и очень важно, чтобы оно крепко укоренилось в плодородной земле, обильно политое водой и согретое солнцем.

Орелио, епископ Валенты, был прагматиком, но христианским прагматиком. Он продолжал самую древнюю, наиболее понятную традицию церкви, состоящую в том, что земля и трава, деревья и животные — результат акта творения, благодаря которому появился и сам человек. Они несут в себе добро, совершенны по своей природе и в законах, управляющих их развитием и угасанием. Только неправильные действия человека могут испортить их, превратив в орудие зла. Отсюда посадить дерево — богоугодный акт. Разбить цветущий сад на бесплодной земле — внести посильную лепту в акт творения. А научить всему этому людей равносильно тому, что дать им возможность участвовать в осуществлении божественного замысла.

И тем не менее в большинстве своем коллеги с подозрением смотрели на Орелио, епископа Валенты.

В этом заключалась загадка церкви. Как могла она удерживать в органичном единстве таких гуманистов, как Маротта, таких формалистов, как Мередит, и дураков, вроде калабрийского священника, реформаторов, мятежников и пуританских конформистов, пап, увлеченных политикой, монахинь — сестер милосердия, охочих до мирских благ священников и набожных антиклерикалов. Она требовала безусловного согласия с догматами веры и допускала удивительные отклонения от установленного порядка.

Она навязывала бедность верующим, но играла на биржах через банк Ватикана. Она проповедовала отрешенность от мира, но скупала недвижимость, как любая частная компания. Она прощала прелюбодеев и отлучала еретиков. Она весьма сурово обходилась со своими реформаторами, но подписывала конкордаты с теми, кто хотел ее уничтожить. Она не сулила легкой жизни, но все вступившие в нее желали умереть в ее лоне, и папа, кардинал или прачка с благодарностью приняли бы причастие перед смертью у священника самой захолустной деревушки.