Рукопожатия границ
(Сборник рассказов) - Цыбульский Евгений "Составитель" - Страница 26

Ошибкой фрейлейн Регины было то, что она забыла свой шарф в боковом кармашке портфеля. Кроме того, мелодии, которые вы, Милик, наигрывали на рояле, нашлись в нотной тетради фрейлейн Регины. Каждая мелодия имела для вас обоих свой смысл. Так Регина могла принимать от вас инструкции, не привлекая ничьего внимания. И фальшивые ноты, которые вы брали, тоже имели свой смысл. Я их нашел отмеченными особо в тетради фрейлейн Регины. Теперь скажите, прав ли я?

— Да, — сказал Милик.

— Этим вы уличаетесь в шпионаже и в убийстве фельдфебеля Венгельса!

— Не в убийстве! Я не хотел его убивать!

— Чего же вы хотели?

— Все было так, как вы рассказали, — начал Милик прерывающимся голосом. — Как было условлено, фрейлейн Регина приехала. Но перед приходом поезда Венгельс был в ресторане и делал странные намеки. Я подумал: он у нас на следу! Когда Регина вошла в ресторан, я заиграл «Это воздух Берлина» — наш сигнал об опасности. Поэтому Регина не передала мне портфель. Я пошел, чтобы переговорить с Венгельсом. Я хотел только поговорить с Венгельсом наедине. Два последних пассажира как раз вышли из комнаты, оставался только пьяный торговец скотом. Через полуоткрытую дверь я мог все видеть. Торговец был настолько пьян, что упал и тут же уснул. Я вошел в тот момент, когда Венгельс собирался по телефону говорить с Фризе.

Я сказал: «Положи трубку! Я должен с тобою договориться!» Венгельс рассердился, что я вошел без разрешения в служебное помещение. Я сказал: «Предупреждаю тебя, Венгельс! Если ты сообщишь лейтенанту Фризе, я за себя не ручаюсь!» И это была моя ошибка. Венгельс сразу понял, что подозревал не того, кого надо. Он сказал: «Ну, ты сам себя и выдал!» Тут я понял, что подозревал он вовсе не меня. Но было уже поздно. «Ты тоже в опасности, ведь ты близкий друг Регины!» — сказал я. Я поставил на карту все и сказал ему, что Регина — наш агент. Тогда он приказал мне повернуться к стене и вынул револьвер. И тут… — Милик замолчал.

— И тут вы выстрелили! — крикнул комиссар Юнг, с трудом владея собой.

— Я просто обезумел, я не хотел стрелять! — задыхался Милик. — Клянусь, я был как во сне! Вероятно, я вынул револьвер, не сознавая. Я был под гипнозом, я пришел в себя, когда все уже было кончено!

— Увести обоих! — распорядился Юнг.

Крюгер достал ключ, открыл дверь и позвал часового.

— Пойдешь с ними в штаб, — приказал Юнг. — Скоро и я приду туда.

Гроббе, будто отгоняя тяжелые видения, вытирал лицо рукою.

— Пойдемте! — сказал Юнг и направился в зал ресторана. — Вы здесь сидели? — Юнг наклонился и вынул из-под стула портфель торговца.

— Черт! — Гроббе покачал головой, взглядом благодаря Юнга. — Все вы проделали замечательно, господин комиссар! Против такой проверки я никогда не скажу больше ни одного слова!

Всходило солнце. Оно напоминало огромный апельсин.

Нынче же с первых чисел октября подморозило и не отпускало ни на градус. К ноябрю ровный лед покрывал всю Широкую губу на радость мальчишкам обоих сел, расположенных на мысах по краям губы. Белые узоры от коньков покрыли темный лед. А какой-то умелец смастерил буер, и он со свистом носился от мыса к мысу.

Кромка неподвижного льда уходила все дальше и дальше за горизонт, а навстречу ей двигался лед с противоположного, чужого берега. В декабре обе кромки встретились и слились. Образовалось единое ледяное поле.

От мальчишек хлопот на заставе прибавилось. Днем их мелькающие фигурки, появлявшиеся то тут, то там, отвлекали внимание пограничников. И только к вечеру, когда солнце, багровея и дымясь, погружалось в лед за горизонтом, мальчишки брели домой с раскрытыми от усталости ртами.

Как ни предупреждали пограничники жителей, чтоб следили за своими детьми, ЧП все-таки произошло.

Однажды ночью председатель сельсовета позвонил на заставу и сообщил, что пропал мальчик. Он катался на льду со всеми ребятами, но домой не вернулся, и никак не выяснить, кто и когда его видел в последний раз.

Пограничники, растянувшись длинной цепью, вышли на поиски пропавшего. Идти на лыжах по гладкому, незаснеженному льду было очень трудно, а без лыж становилось еще труднее. В темноте было далеко слышно, как, поскользнувшись, с треском и грохотом валился на лед то один, то другой солдат.

Идя в общей цепи, ефрейтор Костя Хлопотов ворчал, что зря его высмеяли товарищи за предложение выдать коньки вместо лыж. Несколько пар коньков имелось в каптерке у старшины, но то был спортивный инвентарь.

Недавно, собираясь в наряд, Костя попросил старшину дать коньки. Тот долго шевелил бровями и не мог понять, что от него хочет ефрейтор, а поняв, возмутился:

— Это еще что за дурационализаторское предложение? Тоже мне Лидия Скобликова.

Но тут же пожалел о сказанном. Ему, старшине, бывалому служаке, непростительно допускать такие промахи. Можно отругать подчиненного самыми строгими и даже злыми словами, это со временем и простится, и забудется, но нельзя давать солдату прозвище или повод для прозвища. Это унижает, оскорбляет человека.

Чувствуя, что положение надо как-то исправить, старшина вошел в помещение, где одевался Хлопотов. Смех сразу стих. Старшина пошел вдоль коек, мимо застывших неподвижно солдат, бросая налево и направо замечания: «Заправочка… койка… ремень… сапоги… пуговица… подворотничок». Потом остановился перед Хлопотовым. Тот только что надел тужурку.

— Вот что, товарищ ефрейтор, — громко сказал старшина, с трудом подбирая слова, — ваша просьба была настолько ошарашивающей… неожиданной и… нелепой, что я ответил вам слишком грубо и прошу простить это…

Хлопотов растерянно смотрел на старшину, потом одернул куртку и пролепетал что-то невнятное.

— Вот так-то… — пробурчал старшина и вышел.

В коридоре он остановился и понял, что уже ничем свою ошибку не исправить. Донесся насмешливый голос рядового Молчанова:

— Ну, Лидочка, собирайся. В нарядик пора. На ледок. На ледок.

Так по оплошности старшины ефрейтор Константин Хлопотов приобрел второе имя: Лидочка.

И сейчас, идя по льду на левом фланге цепи (на правом шел лейтенант Закруткин), старшина слышал, как перекликались солдаты и не раз доносилось:

— Лидочка опять. Грому — что граната взорвалась.

Старшина нервничал, собираясь, как только вернутся на заставу, вывести перед строем всех, кто называет Хлопотова Лидочкой, и как следует их отчитать или даже объявить взыскание. Он знал по голосу каждого. Но потом представил себе строй замерших по команде «Смирно» солдат, их невозмутимые лица и насмешливый вопрос в глазах: «А кто первый дал прозвище Косте Хлопотову?»

Лед был действительно неимоверно гладок. Лыжи старшины расползлись, он ими захлопал, как селезень крыльями, острие палки со свистом скользнуло в сторону, и старшина растянулся на льду, оглушенный треском лыж, палок и лязгом снаряжения.

Поднимаясь, он услышал:

— Опять Лидочка?

И ответ, спокойный такой ответ:

— Нет, это уже сам старшина.

Внезапно вспотев, старшина пошел осторожнее, широко расставляя ноги, и ему очень захотелось, чтобы пропавшего мальчишку нашел бы не кто иной, как Лидочка… Тьфу ты, ефрейтор Хлопотов.

И только он об этом подумал, как вдруг увидел возле снежного заноса в виде огромной камбалы маленькую скрюченную фигурку.

Старшина быстро скинул лыжи, подбежал и присел над мальчишкой. Тот лежал, свернувшись калачиком, на боку, чуть не касаясь подбородком колен. Старшина поднял голову и зычно закричал:

— Наше-о-ол!

Он поднял мальчишку, стал трясти, вытащил нож, поднес лезвие к стиснутому побелевшему рту, стараясь увидеть следы дыхания на полированной стали. Мальчишка еще дышал. Старшина содрал с него варежки, стал растирать ладонями холодные, как сосульки, пальцы. Распорол ножом обледеневшие шнурки ботинок, снял — в темноте тускло блеснула, словно неживая, пятка в проношенном носке.