Для кого цветет лори - Суржевская Марина "Эфф Ир" - Страница 37

Он вышел, провожаемый звоном стали, вгрызающейся в мишень.

Движение было необходимо Рану. Движение, сталь, равномерный звон клинка. Лучше всего его успокоило бы сражение, драка, убийство, но он не мог себе этого позволить.

Он сорвался. Проявил слабость, бросившись за раяной, наплевав на собственную безопасность, поставив под угрозу общие цели. Сорвался, и псы это видели. Нельзя показывать своих чувств. Нельзя дать заметить, что Оникс что-то значит. Нельзя. Иначе ее используют против самого Лавьера. Или уничтожат.

Он доверял псам, но лишь на ту долю доверия, которую мог себе позволить.

И еще отдавал себе отчет, что слишком уязвим без своего дара. Как долго без него он сможет удерживать псов в подчинении?

И сможет ли защитить Оникс, если кто-то решит напасть на нее?

Ран прищурился и вновь выпустил сталь. Снова в цель. Его тело подчинялось приказам разума, несмотря на бурю, что бушевала внутри.

Он все еще чувствовал запах паленой кожи. Кажется, он впитался в его тело, проник в мышцы и разум, остался там навсегда. Вряд ли он когда-нибудь это забудет. У него уже целый сундук подобных воспоминаний — взглядов, запахов, прикосновений к Оникс, и почти все они отмечены болью.

Лавьеру казалось, что это на нем стоит несходящая печать. Стоит, и он не может от нее избавиться, как ни старается. Печать раяны, которая проникла в его разум, сердце и душу, поработила, сделала слабым и зависимым.

Он сжал зубы и снова метнул сталь, выбивая из центра мишени предыдущие клинки.

Собрал оружие, протер лезвия, завернул в холстину. Легче не стало. Где-то во дворце была Оникс, и он чувствовал ее каждой частичкой своего тела, ощущал постоянно и не мог избавиться от мыслей о ней. Ран тряхнул головой, пытаясь выгнать оттуда образы. На этот раз его преследовали вовсе не эротические видения, а помертвевший взгляд и багровое до черноты клеймо с буквами Р и Л в середине. Клеймо, которое невозможно убрать, которое останется навсегда на нежной коже раяны, которое всегда будет указывать на ее принадлежность ему.

И темная сторона его души радовалась этому. Ран Лавьер не привык врать себе. Ему нравилось это клеймо, он хотел привязать раяну к себе так, чтобы она больше никогда не смогла уйти. Не сбежала, не оставила его подыхать от тоски по ней. Его древние и собственнические инстинкты радовались, надевая цепь на стройную ногу, он хотел взять ее прямо там, с этим клеймом и этой цепью, утвердить право хозяина на свою собственность, чтобы Оникс стала его со всеми потрохами, целиком, полностью. Хотел, чтобы повторяла его имя, чтобы видела лишь его, дышала им. Ему нужна была эта власть над ней, власть полного подчинения, власть признания.

Проклятье. Он просто хотел ее любви.

Осознание скрутило так, что он чуть не завыл.

Не боли. Любви. Добровольной. Но не мог получить.

Этот ожог на ее коже вызывал внутри боль и злость на самого себя. И еще понимание, что чем яростнее он ее привязывает, чем сильнее держит, тем хуже становится.

«Девушка с белыми волосами и цветком на спине никогда тебя не…»

Слова Морганы застряли в памяти иглой и раздражали, кололи. Что не сказала ему провидица? Вернее, что он не дал ей сказать? Не примет? Не поймет? Не полюбит?

Никогда?

Лавьер убрал клинки и вышел, направляясь к сторожевым башням. Ему необходимо проверить укрепления и щиты, проверить в сотый раз, но это не важно.

Да, все верно. Не примет. Не поймет, не полюбит. Он всегда знал это. Всегда понимал, с самого начала. Она всегда была слишком хороша для него, и вот это имя — Светлейшая — как нельзя лучше подходило Оникс. Она и была такой — светлой, чистой, несмотря на то, что он так упорно толкал ее в грязь. А он толкал. Не мог по-другому. Слишком сильные чувства раздирали душу, слишком много в нем порока, тьмы, жестокости. Уже привычных и не ранящих. А Оникс вот ранила, убивала своим равнодушием и тем, что отвергала его раз за разом. Не в силах убить ее, не в силах отказаться от этого дурмана, он желал ее подчинить. Стремился завладеть ее телом, понимая, что душу раяны он никогда не получит.

Он давал ей время подумать. Каждая минута этого проклятого времени словно ржавый крюк, выдирающий еще один кусок мяса из живого тела. Если бы только она пришла… Если бы пришла.

Но где-то в глубине своего жестоко нутра Ран всегда знал, что Оникс не придет.

Каждый остается тем, кто есть, а он слишком часто наведывался в архар, чтобы надеяться на искупление. Да и не нужно оно ему.

А раяна… ему достаточно тела. И если повторять это часто, то он сможет в это поверить.

Оникс выплюнула настойку на пол, как только за целителем закрылась дверь. Она не желала спать. Не хотела впадать в сонное забытье, а потом просыпаться отдохнувшей и повеселевшей, как уверял целитель.

Да и вряд ли сон принесет ей веселье.

Поэтому она не стала пить целебник и метнулась в купальню, тщательно прополоскала рот и вытерла губы холстиной.

Огромное зеркало отразило ее в полный рост, и раяна застыла. Косы растрепались, на щеке пятнышко грязи, платье разорвано. И на обнаженной руке чернеет метка принадлежности. И на ноге поблескивает серебряная цепочка, которая привязывает ее к хозяину. Очень медленно она подошла ближе, всмотрелась. На плече, в потемневшем уже ожоге, — Р и Л, обведенные кругом. Ее сделали рабыней.

Ярость и обида взметнулись внутри разрушительной тьмой, затуманили разум, и Оникс схватила тяжелый кувшин, швырнула в дорогое стекло. Зеркало брызнуло осколками, разлетелось. Один вонзился ей в руку, оставив кровавую полосу, но Оникс лишь выдернула его, отшвырнула. С яростью содрала свое испорченное платье, разулась. Вода в чаше была холодной, но звать прислугу, чтобы нагрели, не хотелось. Сейчас Оникс ничего не хотелось, только завыть зверем. Ну или воткнуть нож в зеленый глаз Рана Лавьера.

Она зачерпнула из вазы жидкое, вязкое мыло, с остервенением нанесла на тело, желая не просто смыть грязь, а избавиться от воспоминаний. Но серебряная цепочка звякала о каменный пол чаши при каждом движении, и горела рука с клеймом.

Не получится смыть память и горечь. Ран сделал ее своей рабыней, и ничего это уже не изменит.

Оникс вылила на себя ведро холодной воды, дрожа и стискивая зубы. Потом вышла из чаши, вытерлась. Посмотрела на свое платье.

И сжала зубы, отбрасывая за спину мокрые волосы. Как глупа она была, решив, что можно что-то изменить…

В комнате ждала Риа, и глаза прислужницы испуганно расширились, когда она увидела госпожу. Оникс посмотрела безразлично, прошла к шкафам.

— О Светлейшая, что с вами сделали? — в голосе Риа был истинный ужас. — Да как же так? Да как можно… Изверги, как же они так с вами?

— Замолчи, — Оникс поморщилась, накинула на тело батистовую рубашку без рукавов. — Не хочу слушать причитания, без них тошно.

— Простите, — прислужница вскочила. — Я сейчас! Сейчас, госпожа!

Хлопнула дверь. Но уже через несколько минут Риа вернулась, за ней неслась Магрет.

— Вот, это поможет, — Магрет достала из поясного кармашка склянку, деловито выдавила на ладонь тягучую мазь и нанесла на плечо Оникс. Кожа вокруг клейма покраснела, отекла, и прохладный целебник приятно охладил руку.

— Что это?

— Вытяжка из одного растения, что растет в пустыне, — Магрет осторожно приложила сверху тряпицу, обмотала. — К утру ожог пройдет. — Она осеклась. — Клеймо останется, к сожалению.

— За что они так с вами? — глаза Риа наполнились слезами.

Оникс пожала плечами и покосилась на дверь.

— Сколько во дворце Сумеречных, вы знаете?

Прислужницы переглянулись.

— Много, — помрачнела Магрет. — Словно не дворец, а Цитадель здесь. Куда ни глянь — везде черные мундиры псов. И они продолжают прибывать. На заре приехало несколько отрядов, я сама видела.

— А пленные?

— В подземелье.

Магрет склонилась ниже, понизила голос до чуть слышного шепота.

— Говорят, многие наместники принесли ему клятву крови.