Для кого цветет лори - Суржевская Марина "Эфф Ир" - Страница 36

— Ран, послушай, — Оникс облизала пересохшие губы. — Я не хотела убегать. То есть… хотела. Но потом… потом передумала. Послушай меня!

— Больше не убежишь, — холодно произнес Лавьер и срезал шнуровку, соединяющую рукав с платьем. В комнату вошли императорский маг и мужчина со шрамом.

Оникс прижала к груди голую руку.

— Ран, что ты делаешь? — она попыталась заглянуть ему в глаза и вздрогнула, когда он повернул голову. В его глазах была лишь тьма — жестокая, беспощадная.

— Ран? — внезапно стало страшно.

Лавьер посмотрел на императорского мага.

— Заклятие несходящей печати.

— Но, — это сказал тот, со шрамом. Кристиан, так его зовут. Кинул на Оникс встревоженный взгляд. — Она законная жена императора, Ран… Не рабыня.

Лавьер ответил Сумеречному злым взглядом, и тот склонил голову.

— Тебе решать.

— Что происходит? — раяна вновь попятилась.

Лавьер на нее не смотрел, он скинул черный камзол, оставшись в одной рубашке. Маг зажег свечу и протянул Рану пластину, тускло сверкнувшую в луче света.

— Чья печать? — спросил магистр.

— Моя.

Оникс ничего не понимала. Она смотрела, как Лавьер поднес к пламени пластинку, нагревая ее до красноты.

— Ран, — прошептала Оникс. — Что ты делаешь?

— Баристан, — отрывисто произнес Лавьер, и тело раяны сковали невидимые путы. Сумеречные смотрели на нее, но она видела лишь Лавьера, что подходил, держа в ладони раскаленный металл. Понимание заставило ее дернуться, пытаясь разорвать магические узы. Но ей лишь стало труднее дышать, словно веревки впились в тело.

Несходящая печать. Она знала, что это такое. Ее ставят рабыням, и печать навечно приковывает девушку к хозяину, исключая любую возможность побега. Это похоже на клятву крови, только клятву надо дать добровольно, а печать ставят против желания раба. И против воли хозяина раб никогда не сможет покинуть его. Это просто невозможно. Такую печать нельзя удалить, она останется навечно.

И еще такая печать означает подчинение. Принадлежность. Она становится вещью до тех пор, пока хозяин не отпустит. Но такое не происходило почти никогда. И еще это была низшая ступень в иерархии империи.

— Ран, не надо, — она не плакала, лишь смотрела на него сухими, покрасневшими глазами. — Не делай этого. Прошу тебя.

Но видела лишь застывшее, равнодушное лицо и глаза, в которых почти не осталось зелени. Лавьер сжал левой ладонью ее предплечье.

— Не надо, — Оникс упрямо смотрела ему в лицо. — Я никогда этого не прощу. Не поступай со мной так.

— Мне не нужно твое прощение, — тихо ответил Лавьер и приложил раскаленное железо к ее коже.

Оникс хотела не кричать, и в первый миг ей показалось, что боли нет, а потом в нос ударил запах паленой кожи. И сразу плечо пронзило так, словно железо выжгло мясо до кости. Она вскрикнула, слезы полились из глаз, как ни старалась она их удержать. Лицо Лавьера побледнело до серости, он смотрел ей в глаза не отрываясь, но Оникс больше не желала его видеть. Отвернулась, лишь бы не видеть его. Сейчас она ненавидела Рана так, что даже смотреть было трудно и больно. И она еще хотела вернуться к нему? Возомнила, что между ними что-то есть?

Оникс с трудом удержалась от смешка. Наивная… Он всегда будет жестоким и бессердечным аидом, а она — безродной девчонкой. И все, что их связывает, — это цветок лори, который так нравится Лавьеру, да тело Оникс, что дает ему наслаждение.

Больше ничего.

Она отвернулась, уставилась в окно безразличным взглядом.

— Цепь, — голосом Лавьера можно было деревья пилить. Сиплый, сухой, словно ему дышать было нечем.

Императорский маг достал из своего мешочка тонкую серебрянную цепочку, шагнул к Оникс.

— Я сам. — Ран цепь забрал, присел перед девушкой. Приподнял подол ее платья, обернул сверкающую цепь вокруг лодыжки. Звенья соединились, слились в браслет.

Еще один атрибут рабыни. Цепь, что не позволит уйти далеко от хозяина. Оникс по-прежнему смотрела в окно.

— Можешь идти в свою комнату, — Лавьер поднялся. Она знала, что он смотрит на нее, но головы не повернула. Путы исчезли, и раяна молча прошла мимо, даже не придерживая края разорванной рубашки. Мужчины проводили ее взглядами. Все до единого. И в их глазах больше не было ни насмешки, ни превосходства. В них было… что-то другое, тревожное, непонятное, но всматриваться раяна не стала.

И еще в мужских глазах было восхищение.

Во всех, кроме глаз Рана Лавьера. Но в эту тьму Оникс не хотела смотреть больше никогда.

Она просто вышла, тихо закрыв за собой дверь.

Что он помнил о своей жизни? Смерть. Интриги. Кровь. Женщины… Бесконечная череда по кругу. Ничего из этого уже не трогало. Смертей он видел столько, что не смог бы сосчитать. Кто-то подыхал быстро, кто-то долго и мучительно. Это было неважно… Чужая жизнь ничего не значила. Своя — по большому счету тоже.

Кровь? Да он весь в крови. Ее вкус он чувствует на языке всегда, металлический и соленый, он впитался в поры, как ни мойся.

Интриги, борьба за власть… Тайная и явная.

Женщины? Их было много. Он помнил первую, в свои двенадцать… Рабыня цитадели, умелая и немая. Кольцо в языке, чтобы молчала, колечки в сосках — потому что грудь рабыни для удовольствия мужчины, а не для вскармливания детей. Колечко между ног, чтобы всегда была готова, всегда хотела…

Он брал ее один, потому что не желал делиться даже тогда. Их привели наставники, тогда близость еще казалась таинством. Но слишком недолго. Чувств не было никогда. Их умело выбивали из каждого, кто позволял себе чувствовать. Ран видел тех, на чьих глазах перерезали горло возлюбленным. Сломленные, пустые оболочки, вот что оставалось от таких парней. Чувства означали слабость, а значит, поражение.

Ран хотел побеждать. Пожалуй, это единственное, чего он хотел. Он не желал быть лучшим. Он хотел взять свое, потому что был уверен, что он лучший. Не лукавил и не лицемерил, он знал это всегда. Он был достоин того, что мог присвоить. Он был сильнее. А значит, в своем праве.

Женщинам это нравилось. Рану было наплевать. Он получал то, что хотел, — тела, удовольствие, и так, как хотел.

Обычная близость надоела слишком быстро. Хотелось чего-то другого… В отношении рабов в цитадели разрешалось все. Псы привыкли к вседозволенности. Они не видели иного. Слишком маленькими их забирали из семей, чтобы они успели впитать семейные ценности. Слишком рьяно уничтожали в них эмоции. Слишком многое позволяли. Псам позволяли все, кроме самого главного. Рабы были всегда доступны и всегда услужливы.

Юные псы жестоки. И любопытны. Слишком опасное сочетание.

Псы любили игры на грани бездны… Они все были зверьми, играющими со своими жертвами, прежде чем сожрать. Загоняли ради забавы, брали так, как хотели. Жертвы погибали…

А звери взрослели.

Жестокость становилась нормой. А жизнь уже ничего не значила.

И каждый из них где-то в глубине души ненавидел этот мир и его законы. Ненавидел, понимая, что в их жизни никогда не будет иного. Только смерть, кровь и край бездны, по которому все они шагали в ожидании падения…

Кристиан нашел его в подземелье. Лавьер методично кидал ножи в мишень на стене, вытаскивал и снова кидал. Кристиан постоял, наблюдая.

— Псы потеряли Итора, — сказал он.

Свист, полет клинка, и древко дрожит в центре мишени. А ведь Лавьер кинул из-за плеча.

— Похоже, нас ждет война, — Кристиан поморщился. — Не уверен, что быть живым мне нравится, в моей могиле было весьма неплохо.

Еще один сверкнувший в воздухе клинок. Кристиан облокотился о стену.

— Я отправил к раяне целителя. Старик сказал, что девушке уже не больно и она уснула.

Клинок взлетел и вошел точно в центр мишени. И лицо Лавьера оставалось по-прежнему бесстрастным.

— Ладно, — вздохнул Кристиан. — Буду наверху.