Иволга будет летать (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 8

Над столом прошуршал одобрительный шепоток.

– Некоторые из нас тоскуют по прежним временам, и на то есть причины, – продолжил старик, – но когда мне было столько лет, сколько сейчас моему внуку, моя мать варила нам суп из старых отцовых рукавиц; потом кончились и они. Трое моих маленьких братьев и половина всех детей в деревне умерли, а взрослые мужчины обратились в зверей и рвали друг друга, как звери. Сейчас железные птицы привозят нам мягкое мясо в железных банках: у него дурной вкус, но его хватает, чтобы всем наестся досыта: только глупец, не знавший голода, скажет, что это не имеет значения. Ты друг детям Дракона, Вячеслав. Сегодня ты один из нас.

– Для меня это честь. – Давыдов обвел взглядом собравшихся за столом людей. Все они смотрели на него, но в то же время – мимо: все же он оставался чужаком, был лишним здесь, хоть никто и не считал его лишним. Это была одна из тех особенностей общества шатрангского высокогорья, о которых бестолку было задумываться, пока сам не выучишься думать, как горец.

«Валя бы все поняла: а я не могу…» – Давыдов втянул носом дым от пододвинутой стариком курильницы. Абрамцева бы и поняла, и объяснила – как уроженка Шатранга и как бывший антрополог. Но она осталась на Дармыне наводить мосты с инспектором Каляевым. Давыдов с сожалением подумал, что вряд ли с ней удастся увидеться раньше следующего вечера.

Первым слово взял высокий седой старик, сидевший по левую руку от Нуршалаха; он говорил на гортанном горском наречии об Арбу Упорном и Хабене Храбром, тружениках и охотниках; затем слово взял молодой охотник со вплетенными в косы черными лентами, и настал черед Арбу Веселого и Хабена Удачливого, весельчаков и балагуров; слова языка детей Дракона беспорядочно мешались в его речи с русскими. Следующей заговорила старуха, которой Арбу приходился племянником.

Дым щекотал ноздри.

Давыдов слушал, пытаясь придумать, что же сказать ему. Слушал и вспоминал…

Он родился в центре Евразии, в городе, где древнюю каменную крепость зажали в кольцо громадины небоскребов, а по окраинам еще ютились малоэтажные коробки трущоб; из-за промышленного загрязнения снег там, случалось, ложился того же оттенка, что на Шатранге. В юношескую летную школу Давыдов поступать не собирался: пошел вместе с другом, за компанию. Друга после первых экзаменов отчислили, а он втянулся, увлекся. Но в академию ВКС, к огорчению инструкторов, не пошел, выбрал гражданское училище: его не привлекали сверхзвуковые скорости, сверхтяжелые бомбы и дальний космос – он хотел летать на Земле. К тому же ради академии нужно было уезжать за тридевять земель, а училище находилось в соседнем городе. Там, в студенческом турклубе, он впервые встретился с Абрамцевым – в то время уже без пяти минут выпускником.

Денис Абрамцев не был, в обычном понимании, заносчив или высокомерен – открыто он не выказывал окружающим своего пренебрежения, даже если испытывал что-то подобное. Но вольно или невольно он распространял вокруг себя какое-то смутное чувство превосходства, особенно неприятное для многих тем, что оно соответствовало действительности. Другие завидовали его успехам у женщин: Абрамцев был красив и умел себя подать, когда хотел; даже его изуродованную врожденной мутацией четырехпалую руку – которой он, втайне ото всех, стеснялся – девушки считали милой «пикантной» особенностью. Но Давыдов был далек от того, чтобы чувствовать зависть: недостатка в способностях или внимании он никогда не испытывал, но звезд с неба хватать не пытался, потому без лукавства признал за новым знакомым старшинство и первенство. А со временем проникся и некоторой симпатией: несмотря на всю тяжесть характера, Абрамцев был не лишен своеобразного обаяния. После выпуска Давыдов рад был попасть к нему в экипаж. Абрамцев был ошеломляюще хорош во всем, что делал; только с людьми у него не ладилось. Впрочем, казалось, это его устраивало.

На Земле Абрамцева ничего не держало: когда карьера застопорилась, он охотно принял предложение вступить вольнонаемным в экспедиционный корпус и отправиться осваивать отдаленные колонии; просто подписал контракт и через неделю улетел, коротко попрощавшись с Давыдовом и парой товарищей, отношения с которыми с горем пополам можно было назвать приятельскими.

Как и когда в точности Абрамцева занесло на Шатранг, Давыдов не знал: Абрамцев не рассказывал. Ходили слухи, что это назначение было своего рода ссылкой после конфликта с командованием. Шутка ли – направить подающего большие надежды пилота в маленькую отсталую колонию, где полеты напоминали пинг-понг бронированными железными шариками, и, казалось бы, не было в обозримом будущем никаких перспектив?

Сам Давыдов о том, чтобы надолго покинуть Солнечную систему, никогда не задумывался, но отлетав без малого двадцать лет, тоже оказался приписан к экспедиционному корпусу. После смерти родителей и тяжелого развода с женой одиночество вдруг навалилось горой на плечи: захотелось перемены обстановки, новизны, риска… Он должен был прибыть в далекую планетарную систему, освоение которой только начиналось, как инструктор по технике земного типа. Но вмешался случай: в коридорах секторального галактического центра – пересадочной станции ТУР-5 – он в буквальном смысле столкнулся с Абрамцевым, прилетевшим в составе Шатрангской делегации просить у сектора новый кредит.

На тот момент Абрамцев уже носил на лацкане высшую планетарную награду, считался одним из лучших пилотов Шатранга и потому, несмотря на свой «сложный характер», имел немалый авторитет. Давыдов был рад встретить старого знакомого, и вдвойне рад видеть кого-то, кто был рад видеть его – Абрамцев же был, как ни удивительно, рад. Время и Шатранг как будто сделали его мягче: внешне он мало изменился – и это за четырнадцать лет! – но жесткий напор во взгляде уступил место какой-то мрачноватой задумчивости. Пока пили горький анабасский бренди в тесном станционном ресторанчике, Абрамцев с необычной для себя многословностью рассказывал о проекте по созданию ИАН, о Дармыне, Великом Хребте и Шатранге. А под конец второй бутылки позвал Давыдова в проект.

Утром после бессонной ночи Давыдов согласился.

Шатранг со слов Абрамцева выходил малоприятной планетой, но Давыдова заинтересовали необычные искины и привлекала перспектива снова поработать со старым товарищем. Абрамцев, переговорив с кем нужно, сразу же устроил его переназначение на Дармын к Смирнову. Через два месяца, прилетев вместе с возвращающейся домой делегацией, Давыдов впервые ступил на Шатранг.

В ту минуту он сомневался, что задержится надолго; однако вышло иначе.

Сперва Шатранг – странный, неприветливый, дикий – смущал все его чувства, но потом неприятие и ощущение тревожащей чужеродности почти исчезло; не последнюю роль в этом сыграла Валентина Абрамцева, на первых порах добровольно взявшая на себя роль гида и энциклопедического справочника. На станции Абрамцев ни разу не упомянул о том, что женился, а тонкое титановое кольцо он носил на четырехпалой руке, которую старался не держать на виду или прятал в перчатке – потому, впервые встретившись с Валентиной у Абрамцева дома, Давыдов был немало удивлен, чего не сумел от нее скрыть. Она, верно истолковав его замешательство, с досадой взглянула на мужа: но тот не заметил.

Переквалификация на местную технику не заняла много времени, и Давыдов подключился к работе. В противоположность Абрамцеву, он всегда легко сходился с коллегами: на Шатранге, где по службе приходилось контактировать с множеством самых разных людей, это очень упрощало жизнь. Ему легко удалось найти общий язык и с искинами. Волхв – скупой на слова, почти не выказывающий переживаемых эмоциональных состояний, всегда предпочитавший сухо-деловую манеру общения – неуловимо напоминал самого Абрамцева; Давыдов подозревал, что тот действительно послужил прототипом для закладывавшего основы будущей личности инженера, и не удивился, когда неприязнь между пилотом и искином в конечном счете перешла в открытый конфликт: двоим Абрамцевым в кабине оказалось тесно – иначе и быть не могло. Но еще задолго до того, как эксплуатацию Волхва приостановили, появилась «Иволга». Ее эмоциональный модуль был более совершенным, и личностные задатки были иные: на этот раз, Белецкий – о чем не говорилось явно, но что было для всех очевидно – взял за образец жену Абрамцева, с которой также был дружен.