Сапоги — лицо офицера - Кондырев Виктор Леонидович - Страница 44

Не успели выпить по рюмке горячего самогона, как в дверь условным образом постучали.

— Конечно, — язвительно сказал Коровин, открывая. — Свершилось чудо, жена внезапно исцелилась, и товарищ Панкин решил внести посильный вклад — выкушать первачка. Да не один, а захватил с собой дармоеда и пропойцу Балу, падшую личность, похитителя окороков.

Балу, рассыпавшись в многословных извинениях, налил себе стакан и немедля выпил.

Панкин тоже.

— Сейчас вам придется выслушать скорбную историю о низком предательстве, — сказал он, закусывая. — Балу меня истерзал причитаниями по дороге. Избежать невозможно, пусть лучше сразу выговорится…

Вчера Терехов вызвал Эдика Думанина, устроил разнос, говорят, даже кричал и стучал по столу.

Кухарка нажаловалась-таки подполковнику, офицеры, мол, ограбили столовую, украли окорок, она теперь знает, куда делись пропавшие незадолго до этого полведра сметаны и мешок лука, эти друзья-приятели промышляют кухонными кражами.

Перепугавшийся Думанин свалил всю вину на Балу, это тот его сначала споил, а потом вынудил быть соучастником, воспользовавшись его слабохарактерностью, против воли. Подполковник вызвал потом и Балу, зловеще предупредил — если такое, не дай Бог, повторится, он ославит Балу на всю Украину, напишет письма и на работу, и родителям, чтоб люди знали, чем занимается в свободное время, стыдно сказать, лейтенант, советский офицер Балу.

— Больше всего меня возмущает, что это я его споил! — повизгивающим шепотом возмущался Балу. — Я его споил! Представляете? Да дай ему волю, он ведро водки ухайдакает, сука-падло!

Непрерывная струйка самогона с мелодичным, радующим душу звуком, лилась и лилась в банку.

Уютно устроившись, друзья болтали, смеялись, шутили в темноте.

Было хорошо.

— Мне надоело! — говорил Теличко. — Сколько можно! Он загачивает, пьяный все время, а я за него в караул ходи! Чего ради? Ну раз, ну два, но не все ж время!

Они прогуливались перед дежурством.

— Эту херню надо кончать, — сказал Казаков. — Сам ты лично пей хоть до опиздененения, но не подсерай другим. Завтра сходим к нему, взъебем по первое число, чтоб понял, мы не шутим.

— Жигаев уже ко мне подваливал, — сказал Теличко. — Лисьим голоском интересовался, не надоело ли мне в караулы ходить? Надоест, мол, напишите рапорт, а он примет меры. Заставит пьяниц задумываться над последствиями.

— Это его мечта, чтоб мы жалобы друг на друга писали. Но Петров тоже говно приличное… Никак не уразумеет, надо приспособиться, выжить…

— Странное дело. Вроде уже пора привыкнуть к экстремальным условиям, к армии. Мы и привыкли, но потратили на адаптацию столько сил, что ничего не остается для ежедневной, незаметной борьбы за существование.

— Это мне напоминает лозунг: «Все силы на выполнение пятилетки!». Требуется отдать именно все силы, а там, после выполнения, ложись и коньки отбрасывай, сил-то уже нету…

— А ведь обычное блядство на гражданке не вызывает у нас никаких эмоций. В нормальных условиях мы и внимание на него не обращаем. А стоит сменить обстановку, это бросается в глаза, вызывает нервное недоумение. Бардак здесь, как везде, но все же совсем другой…

— Почему мы называем это бардак? Солдаты служат, офицеры командуют, пушки стреляют, самолеты летают. Это не бардак, это наша жизнь. Но ты прав, в других декорациях… А правило то же. Слова — это одно, а дело — другое. По словам выходит, что посреди колоссальной неразберихи существует какой-то таинственный, райский остров, наша могучая армия, где все не так, все по-другому, прекрасно организовано и чудесным образом налажено. А увидев реальность, мы начинаем скулить и жаловаться друг другу. И здесь бардак, ах Боже, как нас обманули!

— Но меня поражает количество нахлебников. Вернее, их страсть убедить всех и друг друга в крайней своей нужности. И на гражданке их тоже, хоть жопой ешь, но там легче замаскироваться.

— Ты говоришь! Больше всего они боятся обвинения в паразитизме. Чтоб продемонстрировать свою полезность, они без колебаний выпьют всю твою кровь. Как вампир. Или как вошь… Они на все пойдут и на все согласны.

— А куда денешься, танками, пушками и ракетами надо управлять и командовать!

— Все равно, количество явно превышает разумное, нормально необходимое. Возьми, культурист. Годами человек накачивает какую-нибудь трехглавую мышцу спины. А зачем? Размеры мускулов далеко не всегда показатель силы. Ты можешь быть большим, как мешок с говном, а другой, с мускулами, скажем, волейболиста, будет гораздо сильнее тебя.

— Как тебе сказать! В нашем сознании глубоко засел урок войны. Главное — это количество, которое, будучи достаточно большим, одержит победу в любом случае. Количество и людей, и вооружения. И другой аспект. Зачем, например, десятки тысяч танков в Европе? Там им и развернуться негде, не хватит физического пространства. Мы просто создаем стратегический запас, заранее, в тиши, как запас хлеба или хрома. Двойной эффект — поражаем воображение в мирное время, а в случае войны — танков хватит на многие годы.

— Представляю себе эту картину! Нас с тобой, Коровина с Батовым, Синюка с Кушником, Жигаева с Курицыным катящими по дорогам Европы. Перед чем мы остановимся? Какое преступление не совершим? Какой приказ не выполним? Все выполним, все совершим, ни перед чем не остановимся! И главное — без раздумий! Вот наша ударная сила, даже смутно не осознаваемая врагами — мы способны на все.

— Это не новость. Каждый из нас в отдельности человек как человек. Некоторые при случае и ребенка из огня вынесут. Это сейчас мы русские, узбеки, якуты, а объединенные в орду, посаженные за рычаги, штурвалы и пульты, мы становимся советскими людьми. Новой, неведомой и невиданной формации, поколениями селекционированными, специально воспитанными и с намерением выращенными для выполнения самых подлейших, не укладывающихся в голове, приказов командиров.

— Д-а-а! Это наш главный козырь! Вот тогда Европа ахнет! А они, дурачки, считают — у вас две ракеты, а у нас три, у вас пять подлодок, а у нас десять. Они-то и не подозревают, какой им предстоит сюрприз! Встреча с чудо-богатырями из Страны Советов!

Казаков попытался улыбнуться, но задубевшие на морозе губы не слушались, не сложились в улыбку, обнажились только пожелтевшие от табака зубы…

«На пленуме подчеркивалось, что повышение эффективности комсомольской работы должно содействовать активному участию юношей и девушек в практической реализации партийных решений…»

Бред какой-то, Коровин неторопливо дулся, сидя на ведре возле теплой печки, покорно читал, не вникая в смысл.

В дверь излишне громко затарабанили, какой-то дурак лупил валенком по филенке.

— Оля, открой! — крикнул Коровин, не отрываясь от чтения.

— Сам встань и открой! Я глажу! Это к тебе, я в окно видела. Кучкуются, пропойцы, чуют выпивку!

Придерживая руками штаны под коленями, Коровин неловкими прыжками на полусогнутых ногах добрался до двери, повернул ключ и, допрыгав до ведра, уселся снова.

Балу, Казаков и Горченко, крича шутки, ввалились на кухню, нанесли снега, стали полукругом вокруг сидящего на ведре хозяина, попрекая неуважением к обществу.

— Ты совсем обнаглел, баран, договорились в три, а ты хезать уселся! — возмущался Казаков. — А мы жди на морозе!

— Что я мог сделать, подперло! Подождите минуту! — задрав голову, оправдывался Коровин.

Полчетвертого, рабочий день в разгаре. Но это была пятница, банный день, маленький еженедельный праздник, начальство закрывало глаза на ранний уход со службы.

Большая бревенчатая баня стояла на отшибе, множество протоптанных в снегу тропинок вело к ней. Светлый, густой дым поднимался из высокой трубы, площадка перед крыльцом была очищена от снега, высокое крыльцо тщательно подметено и посыпано мелкой золой, чтобы, не приведи Господи, не поскользнулись почтенные посетители, руки-ноги не поломали, не испортили себе настроение.