Открывая новые страницы...
(Международные вопросы: события и люди) - Попов Н. С. - Страница 39

Не могу, между прочим, не отметить здесь одну несуразность, отображенную в фильме «Риск», недавно показанном по программе московского телевидения. Дело в том, что на опубликованном 15 февраля 1950 года в нашей печати снимке Сталин и Мао Цзэдун стоят рядом. За несколько минут до фотографирования мне пришлось переводить их веселый разговор в связи с успешным подписанием договора.

Комментатор же фильма по поводу этого снимка совершенно произвольно заявляет, что вид и позы Сталина и Мао Цзэдуна говорят сами за себя: здесь запечатлено неудовольствие тем, что китайский лидер возвращается домой с пустыми руками. Ему не удалось получить в Москве ядерное оружие.

Должен сказать, что это чистая фантазия авторов фильма. Мао Цзэдун во время переговоров со Сталиным не поднимал вопроса о ядерном оружии. Об этом речь зашла значительно позже, не в 1950-м, а в 1958 году.

Договор являлся кульминацией московских встреч и переговоров лидеров двух великих держав. Историческое это событие было встречено с чувством большого удовлетворения не только в Советском Союзе и Китае. Огромен был резонанс в самых отдаленных землях Востока и Запада. Свершилось то, что задолго предвидел ленинский гений, о чем мечтал китайский революционер Сунь Ятсен.

Лишь в стане наших недругов подписание договора вызвало враждебное злопыхательство, было расценено как зловещий сговор международного коммунизма. Подобную реакцию, разумеется, следовало предвидеть. И потому она не явилась чем-то неожиданным. Напротив, это было естественное развитие обстановки.

Как-то Мао Цзэдун, вспоминая нелегкие дни былых сражений против гоминьдановской армии, рассказал, как войсковое соединение коммунистов оказалось в окружении сил противника. Создалась крайне опасная ситуация. Шло ожесточенное кровопролитие. Но блокаду прорвать не удавалось. И тогда командующий обратился к своим бойцам с призывом: «Не взирать на трудности, не страшиться испытаний, смотреть на смерть как на возвращение».

Афористическое это выражение понять на слух было трудно. И я попросил Мао Цзэдуна написать эту фразу на листе бумаги иероглифическими знаками. Взяв бумагу и перо, он быстро изобразил своими характерными, острыми штрихами восемь иероглифов. Мы и ранее нередко прибегали к «беседе кистью». Во-первых, не всегда легко воспринимать на слух цитаты из древних сочинений, написанных на архаичном языке — гувэнь или вэньянь, предназначенном для глаза, а не для уха. Во-вторых, Мао Цзэдун говорил на своем родном провинциальном диалекте — «фуланьском» (хунаньском), который значительно отличается от северного, пекинского языка. И это требовало от переводчика особого внимания к артикуляции и произношению собеседника.

Все знаки, каждый в отдельности, мне были хорошо знакомы. Но уловить смысл просто не удавалось из-за последнего иероглифа — «гуй» — «возвращаться». Пришлось вновь просить Мао Цзэдуна объяснить значение этого иероглифа и дать свое толкование афоризму в данном контексте.

— Вы еще долго будете заниматься здесь конспирацией? — неожиданно для меня раздался повелительный голос Сталина.

Можете себе представить мое самочувствие в этот самый момент. Словно электрический разряд пронзил меня… О невыдержанности этого человека и раньше мне было известно по рассказам бывалых людей.

— Дело в том, — начал я виноватым тоном, — что у меня возникло затруднение с пониманием…

— Не слишком ли растянулось ваше затруднение?! — произнес он, будто предварительное обвинение. По крайней мере, именно так я это воспринял.

— Тут один иероглиф… — снова попробовал было я.

— Уж не хотите ли вы вовлечь нас в дебри иероглифической мудрости? — не унимался он.

— В сущности, дело лишь в одном иероглифе, — торопливо сказал я, — но его значение в буквальном переводе…

— Потрудитесь перевести этот знак и всю фразу буквально! — велел он.

Я это сделал. Сталин, который в моих глазах был изощренным словесным искусником, задумался. Затем после непродолжительной паузы спросил:

— А какова же интерпретация товарища Мао Цзэдуна? — несколько примирительно спросил он.

— Именно этим я поинтересовался, но Мао Цзэдун еще не успел ничего сказать.

— Ну что ж, продолжайте секретничать! — сказал Сталин, не поворачивая головы в мою сторону. Зато голова Берии с его пронзительными, как у коршуна, глазами в пенсне, казалось, была повернута только в мою сторону. Я чувствовал его взгляд.

Снова к Мао Цзэдуну — за разъяснением. Он сказал, что выражение это принадлежит знаменитому полководцу Древнего Китая Ио Фэю, жившему в XII веке, прославившемуся своими боевыми походами против нашествия чжурчжэней. В городе Ханчжоу сохранилась характерная для эпохи Сун могила героя сопротивления чжурчжэням, известная коленопреклоненными фигурами изменников, погубивших Ио Фэя.

— Иероглиф «гуй», — продолжал Мао Цзэдун, — выступает здесь не в обычном смысле — «возвращаться», «снова приходить». В историческом контексте изречение «гуй» означает «возвращение в первосостояние». И хотя имя Ио Фэя известно многим в Китае, но далеко не всякий китаец знает подлинный смысл этих крылатых слов. Таким образом, выражение это следует понимать так: «Презреть все трудности и мучения, смотреть на смерть как на свое возвращение в первосостояние».

Терпеливо выслушав перевод объяснения Мао Цзэдуна и поразмыслив, Сталин тихо произнес:

— Талантливый, видно, был этот полководец… Бесстрашием отмечен… и мудростью.

И я физически ощутил, как от моей головы отодвинулся нож гильотины. Казалось, все прояснилось, и один из признаков конспирации будто бы отступил в небытие. И без того ведь их целый сонм толпился вокруг него. Ему так и мерещились на каждом шагу изменники, шпионы, враги народа. Но, вернувшись домой лишь к утру, я прежде всего бросился к толковому словарю китайской фразеологии и вновь проверил себя, правильно ли я понимаю изречение Ио Фэя.

Часто возвращался я мысленно к устрашающей, поучительной этой истории с афоризмом Ио Фэя. Должен, однако, сказать, что зла ни на кого не таю, кроме как на самого себя. Разумеется, знать все в китайском языке невозможно. Но моя увлеченность, видимо, представлялась вызывающей. Нужно было объясниться с самого начала: столкнулся с трудностями, уточняю у собеседника. Сам я дал повод для «выяснения отношений».

Вообще же Сталин во время бесед с Мао Цзэдуном был всегда спокоен, выдержан, внимателен к гостю. Он никогда не отвлекался ни на что другое. Был всецело сосредоточен на содержании беседы.

Следил за точностью выражений, строением фразы, отбором слов при переводе. Он был предельно взыскателен к изложению мысли, формулировкам, речевой нюансировке.

Можно сказать, что все это было внешним проявлением. Сталин искусно носил маску, за которой скрывалось нечто непостижимое. Тем более что он обладал мягкостью жестов, тонкостью интонаций.

В этой части записей я не затрагиваю те чудовищные преступления, за которые несет ответственность Сталин. Но невозможно, однако, отрицать, что Сталин обладал какой-то гипнотической силой, грозностью, демонической державностью. Весь его облик, манера держаться, беседовать как бы говорили окружающим, что власть должна быть таинственной, ибо сила власти — ее неразгаданность. Отсюда и культ его личности окружен загадочностью, секретностью, окутан великой таинственностью. Я говорю о личных своих ощущениях, которые, быть может, не всегда объективны.

Само место собеседований, как я его воспринимал, напоминало поле ночных демонических сил. Достаточно было Сталину появиться в комнате, как все вокруг будто переставали дышать, замирали. Вместе с ним приходила опасность. Возникала атмосфера страха.

Вспоминается один эпизод, о котором мне как-то рассказал известный партийный деятель, бывший тогда главным редактором газеты «Правда».

— Сидел поздно ночью, — вспоминал он, — над версткой очередного номера. Вдруг звонок по кремлевскому телефону. Не отрываясь от газетной полосы, я снял трубку и небрежно ответил.