Советская психиатрия
(Заблуждения и умысел) - Коротенко Ада Ивановна - Страница 35

Свободолюбивый дух не ищет, он сам создает и избирает своих покровителей, которые служат ему. Покуда не только слепая, но еще и глухая, и немая Немезида пребывала в отрешенном состоянии, погрузившись в политический летаргический сон, власть иногда удавалось захватить музе Невмениде. Она царствовала, пусть даже временно, в театре клинического абсурда, располагавшемся в Ленинградской психиатрической больнице системы МВД. Создатели музы Невмениды и театра, они же узники политической психиатрии, пытались с помощью смеховой культуры противостоять жестоким и безнравственным политическим играм в психиатрический диагноз. Ведь деваться было некуда, оставалось либо плакать, либо смеяться. Выбор был понятен: учитывая обстоятельства, лучше горько смеяться, чем горько плакать. Многих это поддерживало.

Поддержка, оказанная тонким юмором интеллигентных, добрых и умных людей, запоминалась надолго. Жизнеутверждающие игры творцов Невмениды ненавязчиво учили многому, нередко компенсируя своим, можно сказать, коллегам — диссидентам — недостающие им образование и жизненный опыт. По прошествии многих лет бывший «террорист» вспоминал этих людей с большим теплом и благодарностью: «Не было бы счастья встречи с ними, так несчастье помогло».

Несчастье заключалось в (как сказано в справке о полной реабилитации) необоснованном обвинении по ст. 58, ч. 1 УК РСФСР и направлении на принудительное лечение с изоляцией. Несчастье началось с ареста 14 августа 1951 г., а закончилось освобождением от принудительного лечения 2 июня 1954 г. О своем несчастье 68-летний Террорист, не упуская деталей, все же рассказывал избирательно. Привилегированное место в его воспоминаниях неизменно оставалось за «хорошим, несмотря на плохое». Иногда это происходило незаметно для него самого.

Диагноз? Он его не знал и не знает, но «полностью понимал, что обязан ему своим спасением», ведь статья предъявленного Террористу обвинения предусматривала десятилетний срок тюремного заключения. Тогда ему, двадцатитрехлетнему, казалось, что на свободу он выйдет стариком и никому не будет нужен. «Чтобы не оказаться в числе лагерных рабов», во время одного из допросов, которые «проводились ночью и страшно выматывали», предпринял суицидальную попытку, но «неточно просчитал бросок в окно», и его «перехватил следователь». Тогда он объявил голодовку, так как «лучше было умертвить себя, чем идти в лагерь». Продержался трое суток и был направлен на психиатрическую экспертизу. Выслушав его «историю молодой глупости», ему дали совет… «косить». «Было ужасно стыдно. И перед другими, и перед собой, но пришлось вспомнить о травме с потерей сознания». За время принудительного лечения, так как врачи и медперсонал не относились к Террористу предвзято, он никаких мед препаратов не принимал. Ему не назначали, а он «не просил», ведь всем были понятны правила навязанной игры в психиатрический диагноз.

Инакомыслие Террориста началось с детских лет. Его отец был репрессирован, и семье коренных ленинградцев пришлось переехать в Астрахань. Кровное родство с «социально-опасным элементом» и «голоса Америки» не помешали, тем не менее, поступить в Ленинградское военное артиллерийское училище (поддержали товарищи отца). Однако «близость окна в Европу» и «полусамостоятельность» натолкнули на мысли об эмиграции. Решил «пробираться поездом, срисовав подробную карту в училище». Был задержан, но «выпустили под шумок». Из училища, конечно же, отчислили, найдя благоприятный повод, не препятствующий учебе в гражданском вузе.

С точки зрения так называемой социальной активности «полу самостоятельность» будущего террориста стала, казалось бы, взрослеть. В студенческие годы он был секретарем комсомольской организации курса и «очень любил поспорить по политическим вопросам». Инакомыслию, очевидно, в некоторой степени способствовал его характер: «Упрям, настойчив, самолюбив, трудно менял свое мнение, так как мешало что-то внутри. Заблуждения тоже трудно признавал, не знаю, может, это была какая-то неправильная гордость. Специально воспитывал смелость, был впечатлительным, легко обижался. Уравновешенным да невспыльчивым уже стал потом».

Достаточно критические высказывания в свой собственный адрес. Бывший Террорист с полной ответственностью оценил и свои намерения в 1951 г. «прорваться в американское посольство». Он называл их «безрассудным риском» и «действиями „на авось“». Самопал, который был у него «на случай — камикадзе», разорвался «сам по себе», не причинив никому вреда, но обнаружив в наивных устремлениях юности преступный умысел и опасную угрозу для государства.

На психиатрическом поле у несостоявшегося Террориста больше никогда не было никаких встреч, он не заходил на него ни сознательно, ни, тем более, по болезни. Он пробовал состояться в жизни, и это у него получилось. Окончил институт, учился в аспирантуре, женился, растил детей и работал, мечтая написать мемуары, так как «поболтать о тех временах» было не с кем. Жена в шутку ласково называла его «мой графоман», а он с мягкой настойчивостью пытался вернуть нас к теме Невмениды…

Кому как повезет — ведь случай имеет капризный характер. «Лечебный» курс серы за клочок бумаги и карандаш уничтожал желание рисовать и писать стихи. Эти занятия оживляли воспоминания, к которым не хотелось возвращаться, и музы были бессильны…

Рисовальщик в юношеском порыве негодования, узнав из прессы о том, что официальные лица его родного города злоупотребляют своим служебным положением, «расклеил в многолюдных местах 26 листовок с заведомо ложными измышлениями, порочащими советский государственный строй», которые написал от руки за один вечер. После задержания, когда он все объяснил, его отпустили, взяв подписку о невыезде. Потом в прокуратуре посчитали, что «дело серьезное, политическое» и направили в Харьков на психиатрическую экспертизу. Вернулся домой через месяц, диагноза не знал.

Однажды зашел домой с работы, чтобы пообедать, и увидел во дворе милицию и машину скорой помощи. Оказалось, что согласно определению суда, которое попало Рисовальщику в руки гораздо позже, он нуждался в принудительном лечении в психиатрической больнице общего типа. Он не мог нести уголовную ответственность за совершенное им общественно опасное деяние в связи с «хронически протекающим психическим заболеванием в форме шизофрении», что следовало из заключения стационарной судебно-психиатрической экспертизы.

Что сходит с ума, Рисовальщик «почувствовал в больнице. Пытался лекарства прятать под язык. Наказывали серой. Пробовал рисовать, рисунки изымали и снова наказывали серой. Нарушился сон, т. к. постоянно горящие лампочки и тяжелый воздух не давали уснуть. Прогулок практически не было. Только на смене, когда дежурил нормальный медперсонал, мог читать. Усиленно пользовался этой возможностью…». «Отличился своим поведением и там, в больнице. Однажды пришло в голову составить список пьющих санитаров и сообщить об этом». Был резким, «субординации не знал и не хотел знать, но понял, что на второй экспертизе надо отвечать „как надо“».

Он оказался прав: через год суд вынес определение про отмену принудительного лечения, учитывая результаты психиатрического освидетельствования, которые констатировали, что в психическом состоянии Рисовальщика, «страдающего хроническим психическим заболеванием в форме шизофрении, имеется улучшение, — наступила стойкая ремиссия заболевания с критикой к совершенному правонарушению и болезненным высказываниям». Выписали Рисовальщика под опеку отца, «сделав несостоятельным и уволив с работы, пока находился в больнице, с формулировкой „за систематические прогулы“. Отец считал, что психиатры помогли меня „убрать“, как было выгодно КГБ». Через восемь лет диагноз и группу инвалидности «сняли автоматически», т. к. Рисовальщик «принципиально не ходил отмечаться» в психоневрологический диспансер, где состоял на учете.