Волчья хватка. Книга 1 - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 7

— Ладно, пошли! — послушав этот хор, согласился Ражный. — И ты увидишь, что это невозможно. Поскольку она мертва, понимаешь? И нет такой силы у меня, чтобы снова вдохнуть жизнь.

На улице младший Трапезников не отставал, двигался тенью и, кажется, тихо смеялся от предвкушения счастья. Люта сидела там же, где была привязана — у «шайбы», и помалкивала, пугливо забившись в чертополох под стеной.

Что это с тобой? — спросил он насторожённо и осмотрелся.

Овчарка заскулила и по-волчьи спрятала голову в траву.

Отомкнув «шайбу», но ещё не открывая дверей, Ражный услышал тихий, утробный вой и потому, обернувшись назад, сказал в темноту:

— Стой здесь…

Плотно притворив за собой дверь, он зажёг спичку и, шагнув вперёд, увидел зеленое свечение глаз. Милю вносили, как и положено, вперёд ногами, и потому она лежала сейчас головой к выходу, тело её пульсировало, а над ним стоял волк и, вскинув морду, пел торжественную песню.

Видение длилось столько, сколько горела спичка…

Покойное блаженство и состояние восторга оборвались в тот самый миг, когда неведомая, конвульсивная сила вытолкнула его наружу, швырнула на жёсткую землю и в первый момент, неподвижный, больше похожий на сгусток крови и слизи, он оказался под солнцем, в мире, который давно и отчётливо чувствовал сквозь материнскую плоть. Он сделал первый вдох, и нестерпимая огненная боль разлилась по телу, толкнулась в слабые конечности и опалила голову.

И, полумёртвый, он вскочил на ноги, вытянулся и пополз вперёд, волоча за собой пуповину. Не заскулил, ибо не обрёл ещё голоса — лишь тяжело задышал, вгоняя в себя жгучий воздух, и вскинул ушастую, большую голову. Он был ещё слеп, однако яркий свет и сквозь плотно закрытые, спечённые веки показался таким же палящим и болезненным, как воздух, и не было в этом только что обретённом мире ничего весёлого и радостного!

Но вот язык измученной родами матери — щенок был в два раза крупнее обычного волчонка — достал его головы, стремительно и нежно пробежал по глазам, влился в пасть, ноздри, потом в уши, освобождая от сохнущей крови, мягко скользнул по шерсти, и происходило чудо — боль снималась от малейшего прикосновения, и на смену ей вливались сила и ощущение восторга. Сам того не ведая, он издал первый звук, напоминающий ещё не звериный рык — тихое, довольное урчание, прижимался к языку, подставлял шею, бока, затем, перевернувшись на спину, раскинул лапы, отдавая матери живот. Мать пока что состояла из одного этого языка и представлялась спасительным ласковым существом. Одним движением она усмирила огонь в груди, и он уж было расслабился от блаженства, как язык подобрался к пуповине и тут обнаружились материнские зубы. Острая, содрогающая боль вновь пронзила его, подбросила вверх, и в следующий миг он ощутил свободу.

С матерью теперь больше ничего не связывало… Вместе с утратой пуповины он всецело погрузился в существующий мир: в одночасье открылись слух и обоняние. Вылизанный, но ещё мокрый, на неустойчивых лапах, он стоял на земле, явленный из небытия, и вкушал первые прелести жизни. Вокруг были плотные заросли крапивы и сухого, прошлогоднего малинника, выросших на дне ямы, под ногами битый кирпич, уголь и ржавое железо — все, что осталось от разрушенного человеческого жилья. Так что в первые минуты жизни он вкусил запахи человека, поскольку родился не в логове, а в старом подполе брошенной деревни. Он ещё не знал человека, но уже чувствовал его вездесущую суть, будто мир этот всецело принадлежал только ему: в небе слышался воющий гул, откуда-то наносило едким, смолистым дымом, и от слепящего низкого солнца летели частые, визгливые голоса.

Над брошенной деревней показался вертолёт с распахнутой дверцей, откуда виднелись люди с ружьями. Первенец не видел их, но почуял приближение человека, поднял голову и внезапно обрёл голос зверя — зарычал в небо, выдавая своё местонахождение. И наверняка получил бы трёпку от матери, но она в тот миг была занята собой: раскорячив задние лапы, судорожно выгнулась, застонала и произвела на свет ещё одного зверёныша. Осклизлый ком зашевелился на примятой крапиве и тоненько заскулил. А вертолёт между тем неторопливо наплывал от леса, прибивая к земле траву мощным, сбивающим с ног потоком воздуха — мать не дрогнула, лишь прилегла, вылизывая детёныша. Откуда-то сверху на первенца свалилось нечто жёсткое, стремительное и сильное, сбило на землю, чуть ли не втоптало в сухую дресву. Потеряв ориентацию, он перевернулся несколько раз, закатился в яму и, когда вскочил, — ощутил рядом присутствие ещё одного зверя — отца, вернее, его раскрытую пасть над собой. Он приподнял новорождённого за холку, коротко лизнул, но только выпачкал, ибо кровь у него стекала с головы, с выпущенного языка и мешалась с родовой кровью.

Зверь лёг, кося глаз к небу, и волчица, оставив новорождённого, принялась вылизывать раны на голове отца. Он зарычал на неё, и когда тень от ревущей машины достала ямы, внезапно выскочил из крапивы и помчался вслед за этой тенью.

К нему присоединилась ещё пара, до того бывшая в траве и не смевшая приблизиться к яме, — переярки, её прошлогодние дети, бродящие за родителями на некотором расстоянии.

Первенец неуклюже пополз за ними, путаясь в траве, и прежде чем выбрался из обрушенного подпола, несколько раз свергался с трухлявых брёвен, торчащих из земли, пока не помог себе пастью, цепляясь игольчатыми зубами за корни трав и примятый малинник. Вертолёт плясал низко над землёй, и с его борта хлёстко гремели сдвоенные выстрелы. Люди стреляли по кустарнику, по нагромождению досок и брёвен, вдоль старых, вросших заборов; они словно прощупывали свинцом землю, пока не вытолкнули переярков на чистое место.

Вертолёт полетел боком, развернулся, и с борта вновь загрохотало. Тот, что ринулся вдоль деревни, попал под выстрел сразу же, а другой, бегущий к лесу, ещё долго петлял по траве, резко меняя направление, и пал на самой кромке берёзовой рощи.

Совершив победный круг, охотники приземлились, забросили в машину переярков и пошли рыскать, выискивая матёрого волка. А тот сидел плотно, невзирая на выстрелы, прощупывающие любое возможное укрытие, и рёв низколетящей машины. Бесполезно покрутившись около получаса, вертолёт вновь сел на чистом взгорке, далеко от вынужденного логова, три человека из команды стрелков спешились, остальные поднялись в воздух.

Мать безбоязненно следила за людьми из крапивы и продолжала заниматься своим делом.

Теперь охота началась с земли и с воздуха. Брошенную деревню прочёсывали вдоль и поперёк, лазили чуть ли не в каждые руины, оставшиеся от домов, обследовали ямы, накренившиеся заборы, и вертолёт чутко отслеживал все действия, мотаясь над головами. И когда они приблизились к логову с волчицей, матёрый внезапно выскочил прямо на охотников и заставил их залпом разрядить ружья, после чего пронёсся между ними, сделал свечку и пополз в траву. Люди закричали, круто развернулись назад, пошли добирать подранка. Их поддержали с воздуха, гвоздя выстрелами землю и тем самым до смерти напугав земных. Они залегли, замахали кулаками в небо, закричали, словно их бы там услышали. В машине сообразили, что делают глупость, отлетели в сторонку, зависли, и тут спрятавшийся в траве волк вновь сделал свечку и понёсся к лесу. Люди пальнули по разу ему вслед и побежали догонять, боязливо поглядывая на вертолёт. Матёрый мелькал в сотне шагов от них, двигаясь зигзагами, появляясь то в одном, то в другом месте, и создавалось впечатление, что бегут несколько зверей. Их крестили выстрелами, но не прицельно, сходу и слишком азартно, чтобы попасть.

Почти не таясь, волчица стояла на краю ямы и смотрела на все это со стоическим спокойствием, и едва слепой детёныш выполз к ней, как мать скинула его обратно в яму.

Прищуренный звериный взгляд буравил спины людей, и при этом в полном безветрии трава между волчицей и бредущими цепью охотниками слегка шевелилась, словно от дуновения приземлённого тягуна, образуя белесую полосу. И из этой полосы уходило все живое — порскали в разные стороны мыши, прочь уносились мелкие птахи, и дождём сыпались кузнечики.