Любовь и фантастика (сборник) - Дяченко Марина и Сергей - Страница 18

– Да, – сказал Юстин, чувствуя холодок в животе. – Конечно, его присутствие на свадьбе… обязательно?

– Ведь это он совершит обряд, – улыбнулась Анита.

– Какой обряд?

– Древний, самый правильный свадебный обряд… Чтобы не только в жизни мы не могли изменять друг другу, но и в помыслах не могли изменять – он войдет каждому из нас в душу и оставит там красный шелковый флажок.

По первому снегу Юстина выследили. От неминуемой гибели его спасла муха-аукалка, заговоренная дедом муха, поначалу увлекшая преследователей за собой. А когда охотники поняли свою ошибку – дичь была уже далеко; Юстин бежал, рассыпая за собой последние семена-обманки, слыша, как с треском врастают в промерзшую землю корни деревьев-однодневок, как поднимается частокол стволов, авось не проберутся конные…

Потом обманки кончились. Он бежал, выбирая овраги поглубже и чащобы погуще. Шел, не останавливаясь ни на минуту, не отдыхая даже ночью, будто и не зная, что такое усталость. Он шел сквозь забытый людьми лес, это была тяжелая работа – но работа куда более трудная происходила у него внутри.

Почему, потрясенно спрашивала Анита. Разве ты собираешься изменять мне?

Нет, твердил он сквозь зубы. Именно потому, что не собираюсь. Именно потому, что люблю тебя и доверяю тебе… И ты мне доверяй! Безо всякого флажка в душе!

Но ведь это традиция, говорила Анита и казалась при этом такой растерянной, что даже теперь, вспоминая, Юстин скрипел зубами от жалости. Это – как клятва, говорила Анита. Ведь во все времена и у всех народов будущие супруги дают друг другу клятву… Ты скажешь, что не надо давать, ведь и так понятно, что они любят друг друга?

Клятву я могу дать и без помощи твоего отца, твердил Юстин.

Значит, ты просто боишься, с облегчением смеялась Анита. Ну что ты, это не больно и не страшно. Это вообще незаметно, вот увидишь…

Юстин вспоминал душную ночь в княжеских покоях. Так говорил Ос, Хозяин Колодцев: «Ты боишься. Ты струсил. Ты как ребенок, впервые увидевший лекаря». Ну конечно, как он мог забыть, чья Анита дочь…

И потом, говорила Анита, ведь сегодня мы молоды… А потом пройдут годы. Впереди целая жизнь, я сделаюсь старой, а ты еще будешь полон сил… Кто знает, что может случиться?

Юстин возмущался. Он доказывал ей и убеждал ее, что никого, кроме нее, пусть больной и старой, пусть вовсе немощной старухи, ему не надо – но она только непонимающе качала головой: Юстин, я не узнаю тебя. Не ты ли обещал, что ради меня готов на все, что угодно?

Да, говорил Юстин. Я обещал… и я готов.

Значит, говорила Анита, просто прими этот флажок, будто жертву. Пусть это будет твоя первая уступка жене… А потом и я тебе в чем-нибудь уступлю.

Тогда он сдался и сказал: мне надо привыкнуть к этой мысли. Дай мне время, чтобы я мог смириться с этим.

Поднялось солнце, и Анита ушла, печальная и задумчивая, но на прощание поцеловала Юстина и сказала: я буду ждать. Вот тебе монетка, когда решишься – брось ее в огонь…

А на другой день его выследили, и теперь он бежал, ежесекундно ожидая выстрела в спину.

Немного утешало то, что если погоня совсем уж наступит на пятки – можно будет наскоро развести огонь и бросить в него Анитину монетку. И Анита поможет – если, конечно, на небе в этот момент будет солнце или хотя бы луна…

Когда Юстина догнали, было пасмурное, безо всякой надежды утро. Стрела воткнулась в ствол в полупальце от его уха; не успев ни о чем подумать, он упал в неглубокий осенний снег и покатился вниз по склону оврага. Под слоем снега были сухие дубовые листья, можно было бы зарыться в них и переждать погоню – если бы только было время, и если бы не далекий лай собак, охотничьих бестий, от которых прятаться бесполезно…

Он скатился на дно, укрылся за поваленным стволом, взял лук наизготовку – и понял, что сейчас придется впервые в жизни стрелять в человека.

Те, кто преследовал его, не испытывали никаких неудобств, целясь в себе подобного. И, безусловно, в охоте на человека они были куда опытнее Юстина – стоило ему неосторожно приподнять голову над укрытием, как шляпу с него сдернули, будто шутя. Оглянувшись, он увидел ее на земле – нанизанную на стрелу с красивым черно-белым оперением.

Вооруженные люди в сером – кажется, их было четверо – ловко, будто играючи, перебегали от укрытия к укрытию, спускались все ниже в овраг. Юстин лежа натянул тетиву – и, внезапно поднявшись над поваленным стволом, выстрелил в первого из бегущих. И сразу же увидел, что стрела его идет мимо, и что навстречу ей сверху, из чужого укрытия, идет другая стрела. Юстин скорее почувствовал ее, нежели увидел – и, как в дурном сне, понял, что не успевает убраться с ее пути, увернуться, упасть…

Под снегом была листва. Запах осени, покоя, кладбища. Юстин лежал лицом вниз, а там, на склоне оврага, кто-то кричал, и в крике его была смерть.

Юстин приподнялся.

Те, что секунду назад спускались склоном оврага, теперь пытались отступить под градом стрел. Стрелы приходили из-за Юстиновой спины, доставали бегущих, те падали и барахтались в снегу и в листве. Собачий лай приблизился, потом отдалился; Юстин оглянулся. В десятке шагов за его спиной стоял тощий, по глаза заросший седой бородой старикашка.

– Тикай сюда, – сказал старикашка неожиданно густым басом. – Беги, братушка, а то ведь пристрелят, неровен час…

И поманил кривым, как дубовый сучок, пальцем.

Они называли себя лесными призраками – для красоты, и чтобы страху было жителям соседних местечек. Жили не очень-то сладко; у каждого за плечами была печальная история, подлинная либо выдуманная. Первые трое были бывшие каторжники (один из них сделался атаманом), четвертый и пятый – солдаты-дезертиры, шестой – сирота без роду без племени, седьмой – младший сын богатого купца, лишенный наследства и разобидевшийся на весь мир. Восьмой был поэт и бард, на все лады повторяющий, что мир – коровья лепешка и потому всем должно быть на все плевать. Девятый был пастушок, сбежавший в лес от скуки. Десятый был дурачок, одержимый духами.

Быт разбойников оказался почти столь же убогим, как и у Юстина в его землянке – за исключением того, что среди тряпок, служащих постелью, иногда попадались остатки по-настоящему дорогих вещей: полы бархатных кафтанов, обрывки шелковых плащей, клочки каких-то не то покрывал, не то портьер. Юстин догадывался, откуда взялись эти вещи, но не хотел думать, что стало с их прежними владельцами.

О безопасности разбойники думали основательно. Над входом в жилище белели, приколоченные гвоздями, кости человеческой руки с локтем и ладонью; каждый костяной палец выполнял свою работу: мизинец оберегал от лесовиков, безымянный палец – от собак, средний – от стражников, указательный – от княжьего гнева и большой – от крестьян с дубьем. Широко вокруг разбойничьего укрытия расставлены были колья с надетыми на них кукушечьими черепами – когда рядом появлялся кто-то чужой, в лагере слышно было леденящее душу «ку-ку». Кроме того, перед избушкой денно и нощно горел костер, на закате в него бросали кусочки мелко нарезанного кабаньего хвоста – испытанное средство «от непрошеных гостей».

В хибаре разбойников, в многолетней грязи, полным-полно водилось домохранцев, и никто не обращал на них внимания. Юстин ночевал под открытым небом, сам вызывался сторожить костер. Сперва ему не доверяли, думали, что хочет бежать, а потом, раскусив его брезгливость, взялись потешаться: подбрасывать многоногую мелочь ему за шиворот. Первым, кто проделал этот фокус, был старый каторжник; тогда Юстин сдержался и пригрозил, однако никто не принял его слова всерьез. Вторым шутником оказался плечистый дезертир; дрались долго и жестоко, пока наконец Юстин не повалил соперника на землю и не засунул дохлого уже домохранца ему в зубы.

С тех пор шутить над Юстином перестали.

По ночам приходили какие-то люди, подолгу сидели у костра, что-то приносили в мешках, что-то уносили; порой разбойники отлучались, оставив поэта сторожить хибару и присматривать за Юстином. Поэт заводил свои однообразные песни, а Юстин смотрел, как открывается его рот, и думал о своем.