Коронованный наемник (СИ) - "Serpent" - Страница 122

Шаг за шагом, все ближе. И снег так беззаботно поскрипывает под ногами, словно пытается напомнить – ему наплевать на обрушившийся мир, на горячие багровые пятна, на варга, бьющегося неподалеку в агонии и разевающего пасть в безмолвном хрипе. К Сармагату никогда нельзя было приблизиться незамеченным и на фарлонг. А сейчас он глух ко всему, кроме разрывающей его боли, и Таргис стоит уже прямо за его спиной. Ну же. Всего один удар, прямо туда, в этот беззащитно бьющийся пульс, и все узлы будут развязаны… Сердце стучит глухо и прерывисто, пальцы онемели, словно приросли к разогревшейся в ладони рукояти. А господин ничего не слышит, только шепчет что-то невнятное, вздрагивая, как от озноба, и пряжка оружейного ремня тускло взблескивает на его плече сквозь спутанные каштановые пряди Тугхаш, и ярко-алые капли скользят по латным пластинам рукава, падая на примятый снег…

Несколько мгновений Таргис смотрел на узор красного бисера на снегу, и какая-то мысль мучительно продиралась сквозь владевшее им потрясение. Потом же резко встряхнул головой:

- Мой господин, – тихо проговорил он, но Сармагат не слышал. Тогда варгер громко и жестко окликнул:

- Милорд! Кровь!

Сармагат дернулся, как от удара, и вскинул на вассала страшный полузвериный взгляд. Но тот не отвел глаз:

- Господин, рана Тугхаш кровоточит. Она жива.

Орк не ответил, лишь крепче сжал в объятиях неподвижное тело, и это движение, казалось, пробудило в нем угасший было здравый смысл. Осторожно опустив Камрин на снег, Сармагат отвел с бледного лица волосы, видя, как из уголка рта сочится ручеек крови. Провел по шее девушки пальцами, оставляя когтями кровавые мазки, нащупал артерию, а потом снова поднял на Таргиса взгляд, в котором уже не было ни следа безумия.

- Я прострелил Тугхаш легкое, – глухо проговорил он, – она истечет кровью за считанные часы. Мне нужен лекарь. Таргис… не отрицай, ты знаешь леса намного лучше, чем говоришь мне все эти годы. Для тебя в Ирин-Тауре нет тайн. Скажи мне, где найти Эрвига. Скажи правду, и я клянусь тебе Черным престолом владыки Мелькора, что исполню любое твое желание, чего бы оно ни касалось.

Лицо Таргиса отразило молниеносный калейдоскоп каких-то непонятных чувств, словно быстрая стайка рыб скользнула под водой, но он не запнулся:

- Я не в силах заслужить эту награду, господин. Видит Эру, я жизни бы не пожалел, чтоб сейчас суметь найти его. Но Эрвиг покинул княжество.

Проговорив это, варгер замер, ожидая взрыва, но Сармагат помолчал, а потом медленно произнес:

- Проклятье… Что ж, значит, остается только один путь.

Орк свистнул, и его варг вскочил со снега. Сармагат расстегнул фибулу своего плаща, расстелил его на снегу.

- Я сам позабочусь о Тугхаш, – отрывисто сказал он, снимая с девушки окровавленный плащ, – а ты немедленно возвращайся в штаб и верни свиток в тайник.

Договаривая эти слова, он бережно расстегнул на Камрин камзол, быстро ощупал подкладку, скользнул ладонями по кольчуге, сжал голенища сапог… И лоб его прорезала глубокая складка:

- Где же он? – пробормотал орк. Но тут же сжал зубы, заворачивая девушку в тяжелый плащ и разрывая сукно там, где из глубокой раны, запирая кровь, все еще торчало оперение болта, – плевать. Это после. Ты едешь со мной.

Сармагат встал, поднимая Камрин, и двинулся к варгу. Но Таргис не шелохнулся, сдвигая брови и сжимая челюсти, словно стягивая решимость в узел:

- Милорд, дозвольте мне вернуться в штаб. Свиток все же пропал. Значит, мы ошиблись… или ошиблась Тугхаш. Я вам не ровня, но кто знает, не станет ли Йолаф сговорчивей, узнав о несчастье с сестрой.

Орк обернулся:

- Езжай, – устало бросил он, и Таргис готов был поклясться, что господину безразлично, куда и зачем он собрался, – но не смей его убивать. Отвечаешь собственной шкурой.

- Доверьтесь мне, господин, – отрезал Таргис, вскакивая на Хорька, и резко пришпорил поджарые бока. Нужно было спешить, пока Сармагат не передумал…

Леголас знал, что есть мгновения, когда время становится безжалостно, садистски учтиво. Оно замедляет свой бег, давая вам прочувствовать надвигающийся миг грядущей смерти, оценить сияние острия летящей стрелы, восхититься игрой заката на гранях рвущегося к вам клинка. Вы можете оказаться крепки духом, и тогда оно усмехнется и еще на доли мига наступит на подол своей мантии, позволяя вам увернуться. Но сейчас, в оцепенении глядя, как хрустальные капли радужным каскадом несутся ему в лицо, Леголас понимал – не успеть. Одно резкое движение – и он соскользнет с уступа прямо на пол, где… Он не додумал этих безрадостных мыслей. Холодный хрусталь наотмашь хлестнул по щекам, лбу и шее, и в первый миг лихолесец ощутил лишь наслаждение от свежести этих чистых капель, остудивших его пылающее лицо. Он замер, вжимаясь в стену и стискивая зубы и кулаки, как порой делал сразу после попадания стрелы, зная, что через несколько мгновений настигнет боль. Но ничего не происходило… Капли, нагреваясь, стекали по коже, щекоча шею под воротником, подрагивающее пламя факела отражалось в лужах.

Леголас тихо перевел дыхание, разжимая пальцы. Он ведь еще не обращен… Проклятие еще не действует?.. Но и эти мысли тоже не успели докатиться до вывода. Затылок вдруг резко сжала когтистая боль, остервенело вгрызлась куда-то внутрь, в самые глубины разума. В глазах потемнело, а перед внутренним взором, как яркие цветные сны, суматошно замелькали образы, почти сливавшиеся в одну сплошную ленту, и все равно четкие и понятные до мелочей. У них не было ни лиц, ни голосов. Клочки чувств, уголки радостей, черепки печалей пестрели причудливым лоскутным ковром, но Леголас узнавал себя в каждом, и каждый новый был краше и ярче прежнего. Звездное небо, светящееся мириадами огней, хороводом завертелось над головой, и на один отчаянный, неправдоподобно прекрасный миг душа переполнилась неистовым чувством всепоглощающего счастья, свободы, бесконечной, бессмертной, непогрешимой любви и восторга. Экстатическая судорога стиснула горло, и слезы готовы были брызнуть из глаз, и сердце разрывалось от ослепляющего блаженства, жгучей, бескрайней благодарности. В тот единственный миг, впервые за века своей жизни Леголас узнал, что означает быть эльфом, как велика доставшаяся ему радость, как бесценен доверенный ему дар. И стоило душе взмыть до той грани, где не существовало ничего, кроме этого кристального счастья, как небосвод дрогнул, искажаясь, словно что-то нарушило его вращение и силой повернуло вспять. Звезды гасли, крошились, углями осыпаясь во тьму, из которой вставали уродливые химеры, щерящиеся гнилыми оскалами, тянущие к нему узловатые когтистые пальцы. Все оказалось ложью, яркой иллюзией за прочным стеклом. Он был изгнан оттуда, из мудрого звездного блаженства, из бессмертной любви. Вышвырнут в холодную зловонную трясину, как нелюбимый пасынок, пинком выброшенный из отчего дома в промозглую осеннюю ночь. И химеры лишь привиделись ему в круговерти нескончаемого падения в бездну. Это его скрюченные пальцы тянутся к его же горлу, его собственная неистовая ненависть снедает поруганную, оплеванную душу. Опозоренное тело, измаранная честь… И грязь течет по рукам, засасывает плечи, и он захлебывается этой скользкой грязью, чувствуя, как она заполняет его изнутри, вытесняя последнюю память о пригрезившемся звездном небе, оставляя лишь мучительное отвращение к самому себе, неумолимую ненависть к своей опоганенной сути и одно единственное неодолимое желание – уничтожить эту гнусную оболочку, затоптать дымно тлеющую паклю испохабленной души. Кто-то выл рядом, у самого уха, надрывался злобным, тоскливым воем. Чьи-то когти терзали шею и грудь, и боль эта приносила облегчение, потому что обещала смерть отвратительной темницы, где израненной птицей бился умирающий дух. Но кто-то другой, кто-то жестокий, бездушный, отрывал от его горла милосердные когти, что-то кричал, притискивая его к холодным камням, все глубже погружая в грязь, но не давая захлебнуться. Да будь же ты проклят… Отпусти… Сгинь… Вой перешел в рычание, все суставы свело огнедышащей болью, Леголас забился в ненавистных тисках, поднимаясь к самой грани неизведанного прежде страдания. И в эту нестерпимую минуту чья-то новая, незнакомая рука охватила ладонью лоб, обжигая мучительным стыдом. Эта рука была чиста, словно протянута оттуда, из навсегда утерянного дома, где ему уже никогда не отопрут дверь. Она унижала, оскорбляла своей чистотой, своим добрым искренним теплом, а откуда-то издали, заглушаемые стонами и рычанием, послышались обрывки слов. Напевные, властные, почти непонятные, но причиняющие еще более неистовую муку. Боль отзывалась на них, еще яростнее вгрызаясь в тело, холодный пот лил по вискам, к горлу подкатывала тошнота. Слова прерывали свою мелодичную вязь, их сменяли другие, и эти, новые, лишь раззадоривали острозубую боль, и та раскаленным кнутом свивалась внутри… Прекрати… Замолкни… Зачем терзаешь, не давая даже умереть?.. И Леголас заметался с удвоенной силой, сбрасывая эту руку, вырываясь из душащих тисков, а рычание сорвалось на новую надрывно-яростную ноту. Но рука не отпрянула. Кто-то рванулся навстречу Леголасу, прямо туда, в засасывающий плен трясины. Кто-то обнял его, причиняя новую боль, не боясь утонуть вместе с ним, не давая терзающим когтям коснуться израненной плоти, а наперекор прерывистому злобному стенанию до слуха донесся новый звук. Хриплый низкий голос затянул песню. Простую, мучительно знакомую и совершенно чуждую. Откуда Леголас знал ее? Где подслушал? Но она проникала в располосованный на клочья разум до самого дна, будя внутри что-то новое, оживляя что-то давно уже умершее, и он чувствовал, что когда-то и он имел право ее петь… Когда-то он знал ее слова, теперь почти забытые, когда-то даже умел ею утолить чью-то боль… Кто же отнял это право? Кто и почему решил, что она больше не годится для его слуха и уст? Кто возомнил, что может решать это за него? Держите его… Удержите еще недолго, не дайте ему добить это оскверненное тело, покуда он не вспомнит, где слышал этот напев…