Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография - Поппер Карл Раймунд - Страница 40

П₁ → ПТ → ЭО → П₂

Этой схемой я нередко пользовался в моих лекциях. Мне нравилось подытоживать эту схему словами, что наука начинается с проблем и кончается проблемами. Однако такое резюме меня всегда немного беспокоило, так как любая научная проблема возникает, в свою очередь, в теоретическом контексте. Она пропитана теорией. Поэтому я обычно говорил, что мы можем начинать эту схему с любого места: мы можем начать с ПТ₁ и закончить ПТ₂; или мы можем начать с ЭО₁ и закончить ЭО₂. Однако я обычно добавлял, что теоретическое развитие часто начинается именно с некоторой практической проблемы; и хотя формулирование практической проблемы неизбежно влечет за собой теорию, практическая проблема сама по себе может просто «ощущаться»: она может быть «долингвистической»; мы — или амебы — можем ощущать холод или какое-нибудь другое раздражение, а это может заставить нас — или амебу — произвести какие-то пробные движения — быть может, теоретические движения, — чтобы избавиться от этого раздражения.

Однако проблема «Что возникает раньше, — проблема или теория?» так легко не решается[227]. На самом деле, я нашел ее неожиданно плодотворной и трудной. Ибо практические проблемы возникают потому, что нечто пошло не так, вследствие неожиданного события. Но это означает, что живой организм, будь то человек или амеба, перед этим уже приспособился (быть может, неумело) к окружающей среде, развив некоторое ожидание или какую-нибудь другую структуру (скажем, орган). Однако такое приспособление является досознательным развитием теории; а поскольку любая практическая проблема возникает относительно некоторого приспособления указанного рода, то практические проблемы, по сути, насыщены теориями.

Фактически, мы приходим к результату, который имеет неожиданно интересное следствие: первые теории — то есть первые пробные решения проблем — и первые проблемы должны были каким-то образом возникнуть одновременно.

Но это имеет и некоторые дальнейшие следствия:

Органические структуры и проблемы возникают одновременно. Или, иначе говоря, органические структуры являются структурами, вмещающими теорию и решающими проблемы.

Далее в главе 37 этой «Автобиографии» я вернусь к биологии и эволюционной теории. Здесь я хочу только отметить, что существуют некоторые тонкие вопросы, связанные с различиями между сформулированными теоретическими проблемами, с одной стороны, и проблемами, которые просто «ощущаются», а также практическими проблемами — с другой.

В числе этих вопросов можно назвать следующие:

(1) Отношение между сформулированной проблемой и сформулированным (пробным) решением должно рассматриваться как по сути логическое отношение.

(2) Отношение между «ощущаемой» (или практической) проблемой и решением, однако, является и фундаментальным биологическим отношением. Оно может быть важным для описания поведения индивидуальных живых организмов или теории эволюции вида или типа. (Большинство проблем — возможно, все проблемы — представляют собой нечто большее, чем «проблемы выживания»; это очень конкретные проблемы, поставленные очень специфическими ситуациями.)

(3) Отношение между проблемами и решениями, несомненно, играет важную роль в истории индивидуальных организмов, особенно человеческих организмов; и оно играет особенно важную роль в истории интеллектуальных предприятий, таких как история науки. Я полагаю, что любая история должна быть историей проблемных ситуаций.

(4) С другой стороны, это отношение, по-видимому, не играет никакой роли в истории неорганической эволюции Вселенной, или ее неорганических частей (скажем, эволюции звезд, «выживания» стабильных элементов или стабильных структур и, как следствие, редкости нестабильных элементов и структур). Определенную важность имеет и соображение совершенно иной природы.

(5) Когда мы говорим, что организм пытался решить некую проблему, скажем, П₁, мы выдвигаем более или менее рискованное историческое предположение. Но хотя это и историческое предположение, оно, как правило, выдвигается не в свете тех или иных исторических или биологических теорий. Это предположение является попыткой решить историческую проблему, скажем, П(П₁), которая весьма отличается от проблемы П₁, по предположению приписываемой рассматриваемому организму[228]. Таким образом, возможно, что ученый вроде Кеплера думал, что он решил проблему П₁, в то время как историк науки может попытаться решить проблему П(П₁): «Решал ли Кеплер П₁ или другую проблему? Какова была действительная проблемная ситуация?» И решением П(П₁) может оказаться то (и я думаю, что так оно на самом деле и было), что Кеплер решил проблему, весьма отличную от той, про которую он думал, что он ее решил.

На животном уровне, конечно, предположение ученого о том, что отдельное животное или вид (скажем, некие микробы, на которых воздействовали пенициллином) нашли решение (скажем, выработали иммунитет к пенициллину) стоящей перед ними проблемы, всегда носит гипотетический характер — на самом деле, это очень абстрактная теоретическая конструкция. Такое приписывание выглядит метафорическим или даже антропоморфным, но оно может и не быть таковым: оно может просто выдвигать гипотезу, что окружающая среда была таковой, что, если бы вид (или популяция организмов) не поменялся определенным образом (например, путем изменения распределения генной популяции), то он столкнулся бы с трудностями.

Можно подумать, что все это очевидно: большинство из нас знают, что ясно формулировать наши проблемы — это непростая задача и что мы часто с ней не справляемся. Проблемы не поддаются легкой идентификации и описанию, если только кто-нибудь не поставил перед нами на самом деле уже готовую задачу, как на экзамене; но даже и тогда мы можем обнаружить, что экзаменатор не очень хорошо сформулировал свою проблему и что мы могли бы сделать это лучше. Поэтому нам слишком часто приходится сталкиваться с проблемой формулировки проблемы, а также того, является ли то, что мы сформулировали, на самом деле проблемой.

Таким образом, проблемы, даже практические проблемы, всегда теоретичны. Теории, с другой стороны, могут быть приняты только как пробные решения проблем и только в их отношении к проблемной ситуации.

Во избежание недопонимания я хочу подчеркнуть, что обсуждавшиеся здесь отношения между проблемами и теориями не являются отношениями между словами «проблема» и «теория»: я здесь не обсуждал ни понятия, ни их использование. Я обсуждал отношения именно между проблемами и теориями — особенно теми теориями, которые предшествуют проблемам, теми проблемами, которые вытекают из теорий или возникают вместе с ними; и теми теориями, которые являются пробными решениями определенных проблем.

В 1947 или 1948 году Шредингер дал мне знать, что он приезжает в Лондон, и я встретился с ним в конюшне одного из его друзей. С тех пор мы поддерживали довольно регулярные контакты путем переписки и личных встреч в Лондоне, а позднее в Дублине, Альпбахе в Тироле и в Вене. В 1960 году я находился в госпитале в Вене, а поскольку он сам был болен и не мог навещать меня, каждый день меня навещала его жена, Анна-Мария Шредингер. Перед моим возвращением в Англию я навестил их у них дома в Пастергассе. Здесь я увидел его в последний раз.

Наши взаимоотношения были довольно бурными. Этому не удивится ни один знавший его человек. Мы жестоко расходились по многим вопросам. Поначалу я считал само собой разумеющимся, что он, так восхищавшийся Больцманом, не станет придерживаться позитивистской эпистемологии, но наш самый жестокий спор вспыхнул, когда я однажды (примерно в 1954 или 1955 году) стал критиковать взгляды Маха, которые теперь обычно называют «нейтральным монизмом», — даже несмотря на то, что мы оба считали эту доктрину, вопреки намерениям Маха, формой идеализма[229].